Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

ужас то, что Сережка нет-нет, да и выпивает. Растерянная, в большой тревоге сказала она об этом Тимофею. А он усмехнулся:

— Эх ты, напуганная гусыня. Ты что же, хочешь, чтобы над твоим сыном смеялись? Есть мужское братство, голубушка. А этой ребятне не так выпить хочется, как показать, что и они взрослые. Понятно? Ты уж поверь мне — сам таким был.

Елена укоризненно покачала головой.

— Я-то думаю, откуда у мальчишки такие наклонности? А он, бедный, и не виноват...

Тимофей обнял жену, прижался лицом к ее щеке.

— Да-да, мать, — заговорил, играя голосом. — Нам повезло. В его пору я уже влюблялся..! Впрочем, — живо подхватил, — не удивлюсь и этому. Небось сын своего отца.

А Сережка в самом деле любил. И страдал. И испытывал муки ревности...

Они занимались в одном классе. И еще тогда эта девчушка взволновала его. Потом он ушел учиться на слесаря, а Настенька со своей подружкой Людой оканчивала открывшуюся в поселке фабрично-заводскую десятилетку.

Для него уже было большой радостью хоть издали увидеть Настеньку. Но это случалось все реже и реже.

Она заметно хорошела, привлекая внимание парней. И голенастый, еще по-детски застенчивый Сергей, с едва пробивающимся над верхней губой пушком, казался смешным со своей робкой, запрятанной за семью замками любовью. Это давняя несправедливость и неотвратимая беда сверстников: девчонка раньше становится девушкой, чем подросток — парнем. Трагедия эта не минула и Сережку. В праздничные каникулы он так и не смог подойти к Настеньке — возле нее все время был какой-то студент. Даже из своего шумливого дружного кружка, как казалось Сережке, они как-то выделялись. Он ей что-то нашептывал, и она смеялась. Он провожал ее...

А потом пришли зимние каникулы, и снова появился студент. Сережка увидел их в клубе, гордо прошел мимо, будто не замечая, будто это не у него сжалось сердце и занемело, а потом вдруг гулко забилось, готовое вырваться из груди. Студент покосился на Сережку, поправил галстук, что-то сказал Настеньке, и они оба усмехнулись, а потом примкнули к своим товарищам.

Геська увел Сергея курить. По пути говорил:

— Мы некрасивые. Нас не за что любить. Посмотри на себя: шинель, ворот рубашки распахнут.

— А мне так легче дышать, — зло отозвался Сергей.

— Мы что? Мы — работяги. А пижоны инженерами станут, командовать нами будут.

Сережке никогда не приходила в голову такая мысль. Он не мог даже представить себе, что вот это различие в состоянии разрушить дружбу, привязанность, любовь...

— Да-да, — говорил Геська, с жадностью хватая табачный дым, — А наши «дамы», — он криво усмехнулся, — такие же простые, «как все. как сто тысяч других в России».

Нет, нет, Сережка не мог согласиться с этим. Настенька — исключение. Настенька — единственная в мире. И все же перед Сережкой рушилось что-то важное, значимое. Правда, он не говорил Настеньке о своей любви. Он больше молчал. Но в его взглядах, во всем его поведении, в поступках разве трудно ошибиться?

Они отыскали Виктора, забивавшего «козла», зашли в магазин, а потом направились в общежитие. Скрипел под ногами снег, лунный, таинственный, причудливый свет лежал на заиндевевших деревьях. Придерживая бутылку, Виктор мечтательно проговорил:

— Найти бы клад с золотишком да нагрянуть в торгсин!.. А там, братцы мои, и джин английский, и французское шампанское, и шпроты, и сардины, и икра черная, и икра красная, и прочая, и прочая невообразимая закусь.

— А-а, — махнул рукой Геська. — Русская горькая похлеще всяких джинов.

А Сережка молчал. И у него очень плохо было на душе.

Хлебнув водки и сразу захмелев, он вдруг пришел к выводу, что Геська прав, что она, Настенька, «такая ж простая, как все...», если, не хуже. Она предала его любовь, насмеялась над самыми чистыми, самыми сокровенными его чувствами.

— «Вы помните, — читал Виктор под перебор струн, — вы все, конечно, помните...» — Резко отбросил гитару, — Что ж, мы тоже можем написать письмо. Как, братва?..

В это письмо Сережка вложил всю свою боль, всю горечь пережитого, все то, что было, но больше — чего не было, что дорисовывало ему воображение, что подсказывала пьяная злость. Он еще не знал, что любовь вольна, как ветер, что она не терпит принуждения, не поддается каким-либо условиям. Многого еще Сережка не знал. Он любил и требовал ответного чувства. И, разуверившись, ревновал, загорался местью. Карандаш птицей порхал над бумагой.

— «Излюбили тебя, измызгали — невтерпеж, — диктовал Виктор. — Что ж ты смотришь так синими брызгами? Иль в морду хошь?..»

— Продались, — бубнил Геська. — Интересно, за сколько они продались?

Он имел в виду и Люду, тоже примкнувшую к студенческой компании.

Нет, Сережка, конечно, не соображал, что творит. Письмо передали Настеньке. А через два дня Люда шепнула Сережке:

— Что ты наделал? Дурак ты, дурак. Тебя она любила...

И сунула ему в руку записку.

Настенька писала, что хочет с ним встретиться. И место указала, и время. Записка была сухая, холодная.

Только теперь понял Сережка всю мерзость содеянного. Как на плаху, шел он на это свидание.

Она пришла бледная, непривычно серьезная, сдержанная. Лишь кивнула слегка и пошла по заметенной снегом дороге.

— Ты можешь забыть? — тихо молвил Сережка.

Настенька не ответила. Она думала о своем. «За что? — спрашивала себя. — За что так надругался?» И цепенела от обиды.

— Как ты мог, вот так?..

Сережка усиленно тянул папиросу.

— Как ты мог?..

— Я не хотел.

— С Геськой упражнялись?

— Втроем.

— И Виктор? — удивилась.

— И Виктор.

— Как же так?.. Он мне дружбу предлагал.

— Дружбу?..

О святая простота! Какой же ты глупец, Сережка! Нет, не глупец. Ты, очевидно, не от мира сего. Ты даже не мог подумать, что среди друзей возможно такое вероломство.

— Так вы втроем смеялись, выдумывали гадости, чтобы было обидней и больней? — уточнила Настенька. — Что ж, своего добились.

А потрясенный предательством Виктора, Сережка онемел. Он чувствовал, что теряет Настеньку. Смотрел на ее строгий профиль и любил еще больше, еще отчаянней.

...Злобствовал ветер, мел поземку. К ночи усиливался мороз. На пустынной завьюженной дороге — двое. Они удручены. Это ясно с первого взгляда: веселье и радость не сутулят плеч. На нем железнодорожная шинель и собачья шапка. Ворот рубахи распахнут. Руки — в карманах. Она куталась в осеннее пальтишко,