Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

оставляет Пелагее. С ней она и живет почти безвыездно. И еще Пелагее платит за то, что домом ее пользуются. Вот с этого и живет Пелагея. Звали в колхоз — не пошла. Сам председатель приходил, предлагал помощь.

— Не займай меня! — ощетинилась. — От вас все беды на голову мою разнешшасную!

Не удалось Игнату разубедить Пелагею. Раздосадованный, опечаленный ушел.

Попыталась было Настенька сказать матери, что эти сборища мешают ей учиться, что ей уже перед товарищами своими стыдно: не дом, а церковь.

Пелагея прикрикнула на нее:

— Молодая ишшо матери указывать! Стыдно ей. А жрать не стыдно?!

Словно кнутом стеганула Настеньку — отпрянула, побледнела.

Не было, наверное, в Крутом Яру такой семьи, которой бы не коснулась беда. И лишь новый дом Петра Ремеза она обходит стороной. Может быть, потому, что отгорожен он от внешнего мира высоким деревянным забором — доска к доске, и щели не найти. Ворота запирались замком. И от калитки до крыльца бегал на цепи кобель, купленный у Емельки.

Полной чашей был дом Петра Ремеза. Даже в самое трудное время ни в чем здесь не ощущали недостатка.

Петр работал все там же — в сельпо. Сам экспедитор, сам грузчик, сам возчик. На базах знакомство заимел, хорошими друзьями обзавелся. Делал с ними «финты», как говорят, рука руку моет. Однако на большие дела не решался. И Степанида удерживала из боязни.

— По нынешним временам, — говорила она, — если накроют — не сносить головы.

А когда базы тоже опустели, пришлось Петру тряхнуть золотишком. Сначала присматривался, не ловушка ли этот торгсин.

— Кто его знает? — рассуждала вслух осторожная Степанида. — Принесешь золото, а тебя за это самое место: показывай, где остальное лежит? Да туда, где Макар телят не пас. От них всего можно ждать, — повторяла свою любимую фразу.

Бывая в городе, Петро несколько раз заходил в магазин торгового синдиката, будто ради любопытства. Люди сдавали золотые вещи, монеты, зубы, безделушки... Получали то, что просили, и уходили. Никто у них не спрашивал ни фамилии, ни адреса. Никто не задерживал. И Петро осмелел. Нет-нет и смотается, бывало, в торгсин. А в нем все можно было достать. Только брал Петро самое необходимое. И тут прибеднялся: привезет колечко ли, крестик, цепочку ли золотую и жмется, спорит с приемщиком за каждую унцию. Муку, жиры, сахар выбирал Петро, ни разу не позволив себе взять ни вина, ни Танюшке сладостей.

Да, не бедовали в этом доме. А жизнь все равно текла безрадостно, тягуче. О чем бы ни начинался разговор, обязательно к деньгам сводится, к тому, что экономней надо жить, бережливее, не распускать желудки. И все прислушиваются: где? что? как?.. Петро из города слухи привозит один другого страшнее.

— Таньку не выпускай за ворота, — сказал как-то.

— Что с ней станется?

— А то, что детей крадут. Банду накрыли...

Степанида перекрестилась.

— Не приведи, господи. — И зло добавила: — Дожились. Дохазяйновали! Скоро сами себя поедят.

Она негодовала, злословила. Ей жаль было истраченного золота. Она никак не могла смириться с тем, что часть его пришлось отвезти в торгсин.

А жизнь выравнивалась, улучшалась. У людей повеселели лица. И только в доме за высоким забором все оставалось по-прежнему: мрачно, настороженно, безрадостно.

К этому времени Петро снова сошелся поближе с Емельяном Косовым. Даже немного поддержал его в трудную пору, кое-чем делился с ним.

Гонор давно оставил Емельяна. Тихим да смирным стал. Потрафляя Петру, говорил, не стесняясь своего бедственного положения:

— Прижало так, что мало ноги не вытянул. — И не забывал всякий раз добавлять: — Спасибо, Петро. Жизнью тебе обязан.

Петро отмахивался, хотя ему и лестно было слышать такие слова.

— Свои мы люди, Емельян, — говорил в таких случаях. — Кого тогда выручать, как не своего.

Казалось, поддерживая связь с Емельяном, Петро не преследовал какие-то особые цели. На самом же деле, зная злобный характер Емельяна, Петро поддабривался к нему. Тем более, такая дружба ни к чему его не обязывала, и связь эта ему лично ничем не угрожала, так как Косова давно оставили в покое, предоставив ему возможность «перековываться» самостоятельно.

О, совсем иначе повел бы себя Петро с Емельяном, если бы знал о его ночных прогулках. Несомненно, и ноги его не было бы у Емельки, потому что, конечно, небезопасно быть другом того, кто выводит из строя подвижной состав транспорта. А Емелька наспециализировался сыпать песок в буксы вагонов... И тешит себя тем, что кто-то отвечает за это. Кого-то снимают с работы, отдают под суд, садят в тюрьму. А что? Он тоже сидел... Рушится счастье чьих-то семей? Ну и пусть. У него тоже не стало семьи...

Об одном только сожалеет Емельян: что горят эти буксы где-то, что где-то валятся под откос поезда, а он не видит результатов своих стараний.

Да, перетрусил бы Петро, узнай он, чем занимается безобидный ремесленник. Но Емельян даже не затевал прежних разговоров. Запомнил, как к ним отнесся Петро, отмахивающийся от политики, как черт от ладана. Потому и толковал он больше о том, что починки не несут, что почти в каждой семье есть свои доморощенные сапожники и необходимый инструмент.

К Емельяну Петро заходит, когда «половинкой» обзаведется.

— Вот где благодать, — говорит, появляясь на пороге Емелькиного дома. — Уже одно то, что баб нет, сердце радует.

Емельян уже знает, что и к чему — переворачивает табличку на обратную сторону, где написано: «Закрыто».

Любит Петро выпить не спеша, с разговорами. Дома — обязательно Степанида вмешается со своей критикой, перепортит все. В забегаловках тоже — толчея, суматоха, галдеж. Зато уж у Емельяна... По чарке выпьют — новостями поделятся. По другой — глядишь, кому-нибудь косточки перемоют. Еще по одной — о бабьей вредности можно душу излить.

Нынче Петро одно дельце провернул со своими знакомыми из промтоварной базы. Хорошие деньги взял. Со свежей копейки прихватил бутылку, чтоб не пересыхал тот родничок, откуда они чистенькими плывут ему в карман.

Выставил Петро водку, развернул сверток с закуской.

— Кто это в черную рамку попал? — бросив взгляд на промасленную газету, спросил Емельян.

— Ты что, с луны свалился? — удивился Петро. — Об этом же только и толкуют.

Емельян расправил газету, быстро пробежал глазами сообщение об убийстве Кирова, посмотрел на портрет, обведенный траурной каймой, медленно, не без злорадства проговорил:

— Кокнули. Верного сына...

— У партейных