Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

О человечество!

Я писал, сколько помнится, об опасениях на счет представленного гр. [Д. А.] Толстым проекта положения для сельских рабочих[431]. На сих днях по-видимому проект этот потерпел сильное поражение. Судьба этого проекта очень назидательна и интересна. Издавна гр. Толстой и как помещик, и как министр сознавал необходимость такого положения для сельских рабочих, которое могло бы хоть сколько-нибудь обеспечить интересы землевладельца от произвола рабочих и обеспечить ему право взыскивать с рабочих убытки за нарушенье обязательств по найму. И вот составился проект положения о личном найме сельских рабочих. Тем временем гр. Толстой заболел; проект кое-как разрабатывался в Земском отделе Мин[истерства] вн[утренних] дел, subissant l’influence de certains rouges de cet[432] отдел, между чиновниками, и в прекрасный день оказался готовым. Гр. Толстой, поправившись, по-видимому не рассмотрел весь проект в его подробностях, и переслал его к Островскому. Кто у Островского занялся этим роковым проектом, не знаю, но знаю только, что когда он от Островского вернулся к Толстому для совместного представления в Государственный совет, это уже не был проект положения для обеспечения порядка в отношениях рабочих к нанимателю, а самый либеральный проект ограждения рабочего крестьянского населения от ига и произвола каких-то хозяев-плантаторов. Б. П. Мансуров, как я писал, дал себе труд заняться этим проектом самым добросовестным образом и затем не убоялся выйти один против записки за подписью гр. Толстого и Островского. Труд Мансурова действительно замечателен; из него ясно видно, что граф Толстой в своих благих намерениях оградить помещика от произвола рабочих был беспощадно обманут своими подчиненными и Островским, своим союзником, и Мансурову пришлось доказывать, что проект гр. Толстого и Островского есть скорее опыт окончательно закабалить помещика и сельского хозяина в руки крестьян, чем проект установления порядка, основанного на взаимном уважении к законным обязанностям и правам. Как я писал, до мнения Мансурова все собирались без особенных прений согласиться с министрами авторами проекта; после мнения Мансурова вдруг многие спохватились и стали переходить на сторону Мансурова, и в том числе К. П. Победон[осцев]. И вот на днях было в Соединенном присутствии департ[амен]тов Гос[ударственного] Сов[ета] заседание, весьма интересное и оживленное, в присутствии гр. Толстого, где Островский прочитал очень резкую и не совсем парламентарную записку в ответ Мансурову на его мнение. Записка Островского имела дурное действие по-видимому на большинство членов, тем более, что в ней не столько опровергались серьезные и фактические основания блестящего труда Мансурова, сколько высказывались жолчные против него суждения. Самая записка его названа была Островским обвинительным актом, Бог весть почему, а в заключение сказано было, что Мансуров будто бы желает продолжения беспорядков в рабочем сельском быту и хочет установить эксплуатацию рабочего люда в пользу земледельца-нанимателя. После 11/2 часов чтения записки Островского, Мансуров ответил ему коротко, ясно и достойно, сославшись на всех своих товарищей по заседанию в свидетельство того, что взведенные на него Островским в своем заключении обвинения несправедливы. Затем говорил К. П. Поб[едоносцев] и со свойственною ему прямотою сказал, что прежде он наскоро согласился было с мнением двух министров, а теперь, вникнувши в дело внимательнее, он пришел к убеждению, что записка или проект гр. Толстого и Островского требует переделки и что многие из оснований мнения Б. Мансурова не могут не быть признаны вескими, вследствие чего он полагал бы отложить рассмотрение проекта до осени. Островский было разгорячился и ответил храбро, что он не боится разногласий Общего собрания и не видит нужды откладывать; гр. Толстой спокойно ответил, что он ничего не имеет против предложения Победон[осцева], но он не понимает, для чего откладывать, если он не соглашается взять назад свой проект, а согласиться с мнением Б. П. Мансурова не может. Затем Островский переменил тон и, ставши смиреннее, согласился отложить до осени, и вот в заключение решено в следующем заседании обсудить вопрос, как поступить с проектом: пустить в Общее собрание или отложить до осени. Но как говорил мне Ив[ан] Ник[олаевич] Дурново, его впечатление и многих такое, что проект провалился и что гр. Толстой не прочь будет его изменить. Какое счастье, что Мансуров вовремя имел храбрость выступить один!

Вот пока все новости. Да хранит Вас Бог!

В. М

№ 31

Всемилостивейший Государь!

Вероятно, это письмо застанет уже Вас на возвратном пути в наш Север. Вчера после прочтения телеграммы в «Правит[ельственном] вестн[ике]» о прибытии Вашем в Севастополь, как старая баба я заплакал, а затем от сердца, рвавшегося к Вам неудержимо, направил к Вам телеграмму. Простите мне, Государь добрый и милостивый, этот порыв и это излияние. Что они были неуместны, а может быть показались и глупы, это доказало мне, что ответа не последовало на них, оттого прошу извинить меня, и если чем утешаю себя, то только тем, что дурного в моем действии ничего не было.

Итак, завтра первый великий день для Черноморского флота, а следовательно, для России. Да благословит Бог и его, и второй день в Николаеве.

Читая распределение Ваших действий по маршруту, чуешь, что они начертаны Вашею рукою и продиктованы Вашим прекрасным сердцем моряка и душою глубоко русского Государя: не видишь ни одного обряда, ни одной формальности, а видишь все действия, достойные Вас и Севастополя. И, видя сие, испытываешь на душе что-то легкое и отрадное. Да и многие это испытывают в нынешние дни. Направо и налево вырываются слова, из которых заключаешь о прекрасном впечатлении, производимом на людей с сердцем Вашею поездкою в Севастополь.

Погребенный Севастополь имел свою печальную и длинную историю. Когда он пал, то его кровавые и дымящиеся развалины немедленно по заключении ужасного мира стали как бы местом погребения старой России, России Николаевской, со всеми ее преданиями и заветами. В Севастополе не одни кости зарыты того времени, но и дух того времени… Легкомысленно мы указали на наши военные невзгоды, обрушившиеся на нас на святой земле Севастополя, как на последствия будто Николаевщины, и со дня падения Южной Стороны начинается для России та эра перерождения или прогресса, которая с дурным обошлась так же неумолимо, как с хорошим в прошедшем, и под именем нового духа подвинуло престол русского Государя преемника Николая I в атмосферу, увы, более европейскую, более либеральную, то зато менее русскую, менее правдивую и гораздо менее Самодержавную.