Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Вот почему от глубины всей души, нелицемерно любящей Вас, как Государя, как Государя Сына Вашего бедного, многовозлюбленного Отца, бедного тем, что Он так был больно и жестоко обманут людьми, которым Он доверился, я с благоговейным трепетом смотрю на Севастополь, воскрешаемый Вами, ибо мне кажется, что вместе с воскрешаемым Севастополем должна для Вас, а следовательно для нас воскреснуть та живая и могучая быль, та святая духовная старина, которые мы легкомысленно и малодушно зарыли под Севастопольские развалины. Быль эта, старина эта – твердое Самодержавие, видимо для всех и осязательно для всех основанное на живом исповедании Царем русских идеалов, русских нужд и русских чувств, непоколебимой и бесстрашной веры в Бога и в призвание России, от Бога приемлемое! Погребши Севастополь, мы отреклись от нашего Божьего прошедшего! Воскрешая Севастополь, мы должны снова дать жизнь всему, чего Севастополь был эмблемою и твердынею.

И вот пока еще я представляю себе Вас, Государь, там на Севастопольской земле, бесстрашно и как бы в присутствии самого Бога, преклоняю колени перед Вами и, принося клятву в том, что говорю правду, умоляю, заклинаю Вас веровать непоколебимо, что Вас не оставляет Бог, что Вас Он просвещает и вдохновляет, и что Вы одни видите ясно и чувствуете верно, и следовательно, для блага и славы России призваны в Себя, в Свой разум, в Свое сердце верить больше, гораздо больше, чем в людские. Вы одни себя никогда не обманете; люди же, как только Вы им доверитесь более, чем Себе, обманут Вас, одни невольно, другие вольно!

Завтра и светлый день для Вас как главы семьи! От всего сердца приношу Вашему Величеству поздравление с днем рождения Вашего Первенца. Да охраняют Его жизнь молитвы Ваши и молитвы всей России, и да будет Он Вашею радостью, Вашим утешением, Вашею яркою надеждою!

Да хранит Вас Бог!

Увы, ни звука от Вас! Ваш от всей души верный слуга В. М.

«Из Дневника» кое-что интересное вышлю в Москву.

№ 32

[Дневник 6–12 мая 1886]

Сегодня обедал у Делянова, dîner gala[434] в честь Вышнеградского с старухою [А. Д.] Баратынскою и с персоналом Министерства народного просвещения и Т. И. Филипповым. Кстати тут сказать, что Вышнеградский показал себя с удивительным тактом со дня своего назначения. Слышал, например, от разных представителей общественного мнения этого ареопага, от старого генер[ал]-адъют[анта А. И.] Веригина и от юного Н. П. Мансурова, что он явился в Госуд[арственный] совет окруженный, так сказать, нерасположением, и просто в неприятельский лагерь. А между тем после первого же заседания, после первых же шагов его на этом скользком пути Вышнегр[адский] сумел скромностью, почтительностью к старикам сочленам, уменьем слушать, уважением к мнению другого и в особенности ясностью речи превратить немалое число противников в благожелателей, и во всяком случае во многих преложил гнев на милость! Даже из лагеря абазистов слышал отзывы благосклонные. Во всяком случае, это очень утешительно.

Сегодня за обедом мы узнали из уст Вышнеградского о судьбе знаменитого проекта о сельских рабочих, по которому в Соединен[ном] присутствии д[епартамент]ов Госуд[арственного] совета состоялось было разногласие вследствие особого мнения [Б. П.] Мансурова. Как я прежде говорил, члены разошлись с мыслию, кто отложить дело до осени, кто до следующего заседания, и вот следующее заседание состоялось, и, о чудо, [М. Н.] Островского отпор, данный Мансурову, решил участь вопроса, и был тем жезлом волшебника, который всех перевел снова на сторону [Д. А.] Толстого, даже тех, которые, как Победоносцев, прямо заявили себя за Мансурова, и Б. П. Мансуров остался один при своем мнении, с которым и переходит и в Общее собрание.

На вопрос Делянова на счет достоинства Мансуровского особого мнения, Вышнеградский вот что сказал. «По-моему, – начал он, – Б. П. Мансурова очень дельное мнение, но оно имеет два существенные недостатка, чисто практические: оно на 48 больших печатных страницах, а этого наши члены Госуд[арственного] сов[ета] не очень любят, и второе, слишком много в нем пунктов, и важное смешано с неважным! Сократи Б. П. Манс[уров] свою записку до размера 3 страниц, и наляги он на один главнейший пункт, на затруднительность практического применения проекта Положения о сельских рабочих вследствие негодности мировых судов, нет сомнения, он бы нанес проекту гр. Толстого и Островского решительное поражение. А Островский, со своей стороны, он налег на все пункты Мансуровского мнения в своем возражении, все опроверг, все разбил, но очень ловко обошел молчанием один только пункт, именно о мировых судах, сказав, что это дело не его, а министра юстиции[435]. А министр юстиции, со своей стороны, обратил вопрос в шутку, сказавши, что по-видимому мировые судьи не так уж плохи, если иные члены Государств[енного] совета просили его, министра юстиции, о награждении того или другого мирового судьи своего околотка в деревне под предлогом, что они отличны!»

Я с своей стороны позволил себе заметить, и все со мною согласились, что гр. Толстой делает большую ошибку, торопя теперь применение этого Положения о сельских рабочих прежде реформы власти и порядка в уезде. Надо прежде устроить власть и порядок, а потом вводить Положение о сельских рабочих, применение коего только может быть действительно под условием порядка и власти в уезде.

Вот это-то и беда. К. П. Побед[оносцев] как-то на днях говорит мне: помилуйте, что печать, когда между нашими государственными людьми вы не найдете двух убежденных твердо в том, что белое – бело, и черное – черно! Да, думаю я себе, но сам-то он, почему он так не тверд и так отрицателен во всем, что касается до зареза нужных задач, предстоящих гр. Толстому. Гр. Толстой без того слаб и нерешителен, без того боится поганого шума нашей либеральной печати, а он, Побед[оносцев], вместо того, чтобы поддерживать его, сам принимается плакать и размахивать сомнительно руками там, где надо в интересах Власти и порядка быть железным и непреклонным в проведении известных начал.

И выходит ни то, ни се, полутвердое состояние, которое в свою очередь родит только полумеры.

И в самом деле, что за шаткость и косность. С одной стороны Островский, Победоносцев, [Н. А.] Манасеин не сходятся с гр. Толстым в главных основах реформы в провинции, а с другой стороны тот же гр. Толстой не прочь, как говорит [Д. И.] Воейков, вероятно, со слов [А. Д.] Пазухина, поднести Государю программу той самой реформы, по которой он, гр. Толстой, не сходится со своими сотрудниками. Где же тут последовательность и порядок, где же тут исход?

Казалось бы, что забегать вперед к Государю по столь важному вопросу не следовало бы ни в каком случае, ибо это значило бы связывать Государя с невыясненным и невыработанным еще делом, а в то же время хорошо было бы словесно побудить и поощрить гр. Толстого энергичнее повести дело, а Победоносц[ева] и Островского и Манас[еина] тоже побудить словесно, при разговоре, поддерживать гр. Толстого и скорее повести дело и не делать разногласий. Достаточно было бы двух, трех слов Государя каждому из этих лиц, чтобы побудить их к соглашению в основах, а затем, когда соглашение в главных основах последует, то выработанное хорошо было бы немедленно послать к губернаторам на заключение, дабы к концу лета все отзывы губернаторов были получены. Тогда работа станет на практической почве само собою. Но для этого прежде всего следует желать, чтобы свыше, то есть от Государя, последовало внушение поскорее, то есть до лета, подготовить проект и побудить товарищей гр. Толстого к соглашению словами, непосредственно к ним обращенными. Тогда Государь ничем себя не свяжет с работою, но сама работа будет сделана, и из всей этой работы может выйти толк.