Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Сегодня чудный день. «Правит[ельственный] вестник» принес все известия о Севастопольском торжестве.

Что за чудный Приказ Черноморскому флоту![436] Куда не пойдешь, все восторженно им восхищаются. И есть с чего! Это Севастопольский железный стиль, это язык [П. С.] Нахимова.

Одно немножко нам испортило наше праздничное настроение, это то, что первое известие о спуске «Чесмы» дано было Петербургу германским посольством еще вчера, а «Правительственный вестник» не потрудился с 6го по 8ое ни строчки не напечатать, хотя бы только два слова о благополучном исходе спуска.

Глубоко тронули всех награды, данные Царем семье Лазаревых[437].

Вообще всякое слово вести, приходящее с Черн[ого] моря о деяниях Государя, прошибает броню петербургской апатии и заставляет сердце биться радостью и гордостью!

Сегодня видел двух людей совсем различного круга, сказавших мне буквально одно и то же; на Невском встретил маленького [Н. П.] Мансурова, члена Госуд[арственного] сов[ета], который говорит мне:

– Eh bien, qu’en pensez-vous, nommera-t-on ou ne nommera-t-on pas [И. А.] Вышнегр[адского] aux finances. J’ai été hier dans le monde du Ministère des finances, et j’ai pu constater une grande panique: on s’attend au congé de Bounge du jour au lendemain.

– Et vous, – отвечаю я, – qu’en pensez-vous.

– Mais moi, je pense que si Вышнегр[адский] a été nommé membre du Conseil, cela n’est pas pour discuter avec [А. А.] Абаза, mais pour être ministre des finances[438].

Час спустя входит ко мне [Д. И.] Воейков, друг [А. Д.] Пазухина, бывший правит[ель] канцелярии при [Н. П.] Игнатьеве, когда он был мин[истром] внутр[енних] дел, и спрашивает меня:

– Ну что слышно про Бунге и про Вышнеградского?

– Да ничего, а вы что слышали.

– А я слышал, что в М[инистерст]ве финансов на уход одного и вступление другого смотрят как на совершившееся событие, fait accompli[439].

– Дай то Бог, – ответил я.

Разговоры такие доказывают, что факт назначения Вышнеградского продолжает волновать и занимать умы. Но не следует скрывать, что в то же время языки, говорящие против Вышнеградского и изрекающие на него хулу, становятся бойчее и ядовитее. К. П. Побед[оносцев] очень ехидно ничего не говорит против непосредственно, но направо и налево говорит о том, что он получает ругательные письма с анафемою ему будто бы за его интриги и влияние в деле назначения Вышнегр[адского], и, поднимая руки к небу, восклицает: «Помилуйте, я его раз пять видел в своей жизни!» Это коварный маневр, так как он отлично знает, как велики способности Вышнеградского как финансиста, и что второго ему подходящего хоть по брюхо, не то что выше, нет в рядах госуд[арственных] людей.

Но все-таки, будь я на месте Государя, я бы до осени не смещал Бунге, дабы дать его преемнику, будь он Вышнеградский, ознакомиться с государственною сферою, и на все лето попросил бы его конфиденциально и не гласно поездить по России, чтобы ознакомиться с общим настроением и главными толками о финансовых нуждах.

Узнал от Воейкова характерную вещь. Знаменитое совещание[440] у [Д. А.] Толстого, его, Победон[осцева], [М. Н.] Островского и Манасеина имело несколько заседаний и пока обозначилось только разногласием. Начал его Манасеин, как и следовало ожидать. Манасеин далеко не консерватор, и еще менее партизан[441] дворянского элемента, и горячо стоит за неприкосновенность судебных учреждений и между прочим за мировых судей и избирательное начало. А так как проект Пазухина основан между прочим на мысли отменить выбираемых мировых судей и заменить их правительством назначаемыми мировыми посредниками, то понятно, что Манасеин первый должен был явиться оппонентом замысла гр. Толстого. Тогда Пазухин начал ухаживать за Манасеиным и à force de parler et de pourparlers[442] слегка приручил и поколебал в свою пользу страстного Манасеина. Но едва это удалось, как в следующем совещании начал обрисовываться в оппозиции Островский, а в третьем заседании стал, поднимая длани к Господу Вседержителю, вопиять против Толстого и Пазухина и сам Победоносцев.

Что из этого выйдет, – сказал мне Воейков в заключение, – не знаю: разве гр. Толстой решится в Москве на главные пункты реформы испросить Высочайшее повеление.

Ну вряд ли, – ответил я, – тем более, что, к сожалению, граф Толстой совсем не энергичен в этом вопросе, и сам говорит направо и налево, что он не будет настойчив на счет всех пунктов реформы, и как будто готов попятиться назад.