Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

по которой бреду я, размышляя о том, как выглядит ад. И вдруг в моей голове – не в ушах, а именно в голове – раздаётся негромкий голос: “Я смогу показать тебе, как выглядит ад”. Голос не мужской и не женский, он какой-то бесполый, если таким эпитетом можно его обозначить. И я чётко осознаю, что это голос Ангела, и каким-то непостижимым образом, не оборачиваясь, узреваю повисшую над моей спиной туманную человекообразную фигуру, похожую на фрагмент средневекового каменного рельефа, размытого дождями и временем. И этот ангельский кусок штукатурки без сияющего нимба над головой почему-то ведёт меня во двор ближайшего дома, и я, войдя в парадную, поднимаюсь на второй этаж по каменной лестнице. Передо мной дверь, когда-то выкрашенная белой масляной краской, которая сейчас пожелтела, растрескалась и местами обвалилась. Открыв дверь, вхожу в небольшую комнату, освещённую тусклым сероватым дневным светом, струящимся из двух давно не мытых окон. Стены комнаты покрашены в белый больничный цвет. В комнате нет мебели, нет занавесок, и в пустоте этой комнаты бесшумно ползают полулюди, полупресмыкающиеся, беловато-розовые тела которых густо усеяны прыщами брусничного цвета. Вид их настолько омерзителен, что я почувствовал приступ тошноты. Адская вечность у Свидригайлова была такой же пустой комнатой, в которой сновали пауки, в моём же сне вместо пауков – безобразные твари. “Это и есть ад?” – задаю я беззвучный вопрос своему проводнику. “Нет, это чистилище. Открой следующую дверь”. Я иду к двери в углу комнаты, стараясь не прикоснуться к копошащейся на полу мерзости, толкаю… Передо мной простирается равнина, над которой темнеет небо с мерцающими звёздами. “Иди вперёд”, – командует мой проводник, неотступно маячащий за спиной. Я бреду по равнине, вскоре останавливаюсь перед необъятной бездонной воронкой, края которой освещают пляшущие тени от языков племени, бушующего в её глубине. Оттуда несётся леденящий душу многотысячный вой и рёв, временами переходящий в звериный рык, сливающийся с криками и воплями отчаяния и неистовой ярости, с хохотом человеческого безумия, с рыданиями и предсмертным хрипением.

“Это – ад”, – звучит в моей голове бесстрастный тихий голос Ангела, и в ту же минуту я почувствовал, что он покинул меня и у края адской воронки я стою один, оглушаемый рёвом, доносящимся из адского зева. Отчаяние охватывает меня, и в этот же момент я просыпаюсь. Лоб покрывает холодная испарина, а адский рёв с минуту ещё стоит у меня в ушах.

В этом сне я столкнулся с адской вечностью Данте и Свидригайлова. И как ни странно, но пустые комнаты с пауками или бесшумно ползающими тошнотворными уродцами показались мне не менее устрашающими, чем полыхающее жерло адской воронки.

Моя работа над романом “Преступление и наказание” складывалась не совсем обычно. Разумеется, когда я начал иллюстрировать этот роман, я не питал никаких надежд, что мои иллюстрации могут быть опубликованы в советских издательствах: стиль моих работ, моё порочное клеймо левака начисто исключали эту возможность. Я, как и все леваки, искал новые пути в искусстве, которые шли вразрез с идейными установками КПСС, проповедующей жизнерадостное и жизнеутверждающее искусство, внятное народным массам. Нам же важно было добиться намеченной цели в творчестве, а не признания.

В 1971 году работа над романом прекращается в связи с моим изгнанием из СССР. С собой брать ничего не полагалось, и я предлагаю музею Достоевского в Москве принять в подарок от меня иллюстрации к “Преступлению и наказанию”. Музейщики заверяли меня, что приняли бы их с радостью, но, учитывая мой левацкий статус, опасаются, что могут лишиться работы, и отказались от моего дара.

Полвека спустя в этом же музее Фёдора Михайловича Достоевского я создаю в 2021 году постоянную инсталляцию на тему его романа, работа над которой начиналась в шестидесятые годы. А московское издательство АСТ выпускает к юбилею Достоевского “Преступление и наказание” с моими иллюстрациями.

Шестидесятые: круг Шемякина

Это было странное время, в котором для меня уживалось два параллельных мира.

Один большой, живущий по советским законам. То был мир разочарованного рабочего люда, спивающегося, заползающего в подъезды, чтобы не заметила рыскающая по городу милиция, не погрузила в “хмелеуборочную” машину и не отвезла в один из густо разбросанных по городу вытрезвителей; мир серой чиновничьей братии, уныло ползущей на работу или с работы; мир официальной интеллигенции, угодливо служащей делу компартии и изрядно подпитываемой за это; мир неусыпной гвардии кагэбэшников, озадаченных поисками внутренних врагов, и, наконец, мир человекоподобных монстров в добротных пальто, с пирожком на круглой башке, снабжённой бесцветными глазёнками, то есть представителей власти.

Другой мир – вернее назвать его иным – был необъятной вселенной, без границ, без единого времени и единой эпохи. Да и немногочисленных обитателей этой вселенной тоже можно было обозначить как иных. Иных по виду: тощие, бедно и странно одетые, зачастую бородатые, длинноволосые, с блуждающим горящим взором, куда-то спешащие или же медленно бредущие лунатической походкой. Иных по взглядам: на мир, на искусство, на музыкальные творения. Иных по образу жизни: днём – дворники, кочегары, такелажники, ночью – поэты, писатели, художники, композиторы, философы. Иных по мышлению и духу, что позволяло им беспрепятственно пересекать границы Советского Союза и пребывать в выбранных ими временах и эпохах. Поэтому представители большого “правого” мира называли их инакомыслящими или левыми, не понимали, ненавидели и преследовали. Леваков сажали в лагеря, отправляли в психушки, но упрямцы, выйдя оттуда, продолжали “инакомыслить”, создавать свои крохотные сообщества и творить – опять же иное. И питерская подпольная богема вопреки всему существовала и “бурлила, кипела и пенилась”. Я и мои друзья были представителями этого иного мира, и некоторых персонажей нашего сообщества я постараюсь описать.

Питерская богема

Итак, отныне я на вольных хлебах. Не служащий, никому не подчиняющийся, разумеется, ничего не зарабатывающий, но на какое-то время избавленный от опасности быть обвинённым в тунеядстве и высланным из города. И начинается интереснейший период моей жизни.

Рассказывая об эрмитажном времени, я не отвлекал внимание читателя тем, что происходило в моей мастерской в это же время. А происходило и произошло немало занимательного как в творческой, так и в личной моей жизни. Писались портреты, натюрморты, пейзажи, композиции, шла напряжённая работа над циклами графики, продолжалось знакомство с новыми музыкальными, литературными, поэтическими и философскими творениями, общение с интереснейшими людьми: поэтами, композиторами, философами и интеллектуалами, среди которых встречались гении, бездари и те, кого принято называть чудаками. Об особенно близких мне расскажу чуть позже. А начать хочу с события, в корне изменившего мою жизнь. Потому что, следуя совету отца Алипия, я отказался от идеи монашества и женился на бывшей жене художника Рихарда Васми Ребекке