Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

в кругу Шемякина Ребекка стала сударыней, при встрече, шаркнув ногой, ей целовали руки, а я писал её многочисленные портреты и, главное, убеждал продолжать занятия искусством, которые за время общения с “Болтайкой” она забросила. Не знаю, предполагала ли Ребекка, что связь со мной навсегда изменит её жизнь, наполнит радостями, тревогой, падениями и взлётами, отчаянием и надеждой, слезами и весельем, но и – что важнее всего – заполнит всё творчеством!

Прощай, маленький Клаус!

Девятого мая днём явился к нам со скрипкой под мышкой Марк Белодубровский. Он готовил к дипломной работе Первый концерт для скрипки с оркестром Сергея Прокофьева и по нескольку часов изводил меня и Ребекку скрипичными звуками. К сожалению для нас, беднягу Марка гнали отовсюду и единственное место, где он мог оттачивать мастерство, была моя комната, которая одновременно являлась мастерской, спальней и столовой. Я терпел струнную нервотрёпку из любви к таланту Марка, Ребекка – из любви ко мне.

В то утро, на девятом месяце беременности, она легла в постель, чувствуя недомогание. Несмотря на это, Марку было позволено репетировать. Я стоял у мольберта, работая над абстрактной композицией, будущая мать лежала на кровати, укрытая одеялом, музыка заполняла всё небольшое пространство моей мастерской. Но где-то через час нашему ребёнку надоело слушать скрипку Марка, он взбунтовался, и уже через десять минут скорая увозила стонущую от боли Ребекку в роддом. “У моего ребёнка абсолютный слух, а ты, Марк, сегодня невероятно фальшивил, и младенец возмутился во чреве матери”, – съязвил я, видя, что Марк как ни в чём не бывало прилаживает скрипку под подбородок, намереваясь продолжить упражнения. “А может, ребёнку захотелось увидеть, кто же так божественно играет на скрипке”, – ловко парирует Марк и снова заполняет мастерскую тревожными, волнующими скрипичными аккордами великого композитора.

К вечеру приходят близкие друзья, и мы молча сидим, с нетерпением ожидая сообщений из роддома о рождении моего сына Клауса. Да-да, я был уверен, что родится сын! Я ждал сына! Я выбрал ему из старинных немецких сказок братьев Гримм полюбившееся мне имя – Клаус, я рисовал его, маленького, с взъерошенными волосами, в смешных порточках, с большущей деревянной ложкой в ручонке, которой он, по примеру своего папы, треснет по башке свою бабулю. Ребекке нравились портреты сына, нравилось имя. Друзья тоже были уверены, что на свет появится мальчик.

Услышав телефонный звонок, я несусь по коридору к телефону, хватаю трубку. Мягкий женский голос спрашивает товарища Шемякина и, узнав, что это я и есть, поздравляет меня с только что родившейся дочерью. Медленно возвращаюсь в мастерскую, на вопрошающие молчаливые взоры обескураженно произношу: “Дочь!” – и вдруг воцарившуюся тишину взрывает пушечный грохот и полумрак мастерской озаряет красный отблеск. Я стою у окна – напротив над крышами домов высится Исаакиевский собор, за которым в сиреневатом небе взлетают огненные букеты праздничного салюта. Один залп, второй, третий… Юлик Росточкин, Марк и Лёва Зайцев молча встают рядом, положив мне руки на плечи, и мы смотрим на всполохи в небе. “Прощай, малыш Клаус! А какое же имя будет у тебя, дочка?”

Хелло, Долли!

А имя её будет Доротея, происходящее от греческого “дар божий”. Но я этого не знал и даже не задумывался об этом, а имя выбрал из любви к Энрико Карузо, перед голосом которого преклонялся, и всё, что было связано с обладателем “золотой глотки”, было для меня свято. Доротеей звали супругу Карузо, и имя моей дочери будет Доротея!

Что этот ребёнок действительно был даром Божьим, я почувствовал вскоре. Эта маленькая кроха оказалась воистину удивительным существом, совсем не похожим на обычных детей. Она никогда не плакала, не капризничала, ничего не просила. В два года обнаружилось, что при родах у неё был вывих тазобедренного сустава, и, для того чтобы к восемнадцати она не ковыляла в ортопедической обуви, маленькая Доротея пролежала не двигаясь в гипсовом корсете полтора года, не пролив ни одной слезинки, ни на что не жалуясь, зато часто смеясь и улыбаясь! Я каждый день рисовал для неё смешных персонажей и, сидя у её кроватки, сочинял маленькие сказочки с их участием. Видимо, папины рисунки оказали воздействие на воображение ребёнка, потому что, как только Доротея освободилась из гипсового плена, она каждое утро начинала с рисования. На полу раскладывались большие листы бумаги, ставилась пара банок с разноцветной тушью с воткнутыми туда кистями, и маленькая Доротея, ползая по полу, с упоением разрисовывала бумагу. И с первых работ было ясно, что девочка обладает невероятной смелостью обращения с формой и цветом. Под этими лихой линией сотворёнными фигурами мог подписаться и Хуан Миро, до того они напоминали работы испанского мэтра.

Мы с сестрёнкой вырастали в обстановке советской безвкусицы, царящей во всём: в быту, в одежде, в кино и музыке. Но моя дочь росла в совсем ином мире, иной обстановке, которые создавались мною.

В то время господствовало модное поветрие на чешскую мебель, и из квартир выносилась старинная дубовая мебель, а взамен въезжали уродливые платяные шкафы и буфеты из полированной фанеры, покрытой лаком. И моя мастерская обросла старинной мебелью, купленной за бесценок. Недостающие вещи делал по моим рисункам за несколько бутылок водки столяр дядя Ваня, работавший в жилконторе нашего дома. На картине Рембрандта “Художник в мастерской” мне понравился мольберт, я срисовываю его – и через неделю дядя Ваня тащит мне “рембрандтовский” мольберт, пахнущий древесной смолой.

Для “рыцарских вечеров”, устраиваемых мною, нужен большой стол, такой, как я увидел на рисунке Дюрера. Очередная пара бутылок “Московской” суётся в карман пиджака чудо-столяра, и дней через десять я обладатель “дюреровского” стола, вокруг которого стоят трёхногие табуретки, перекочевавшие с гравюр Питера Брейгеля. Прибавьте к этому необычной формы керамическую посуду, сотворённую по моим эскизам искусными гончарами Мухинки, по ночам обжигавшими керамику в печах за те же бутылки с водкой, старинные гравюры и фотографии, висящие на стенах, мои картины и рисунки – всё это было частью мира, в котором росла Доротея. По моим эскизам и чертежам изготавливается “готическая” кроватка с красивыми занавесками. А по ночам Ребекка шьёт Доротее длиннополые платьица с кружевными воротниками и рукавами, красивые чепчики, а на совковые туфельки пришивает красивые бантики. Всё это, конечно, дарит Доротее любящая её сказочная фея. Теми же ночами, пока Божий Дар посапывает во сне, мы с Ребеккой шьём ей из лоскутков ткани необычных кукол, которые должны явиться к Доротее под звуки старинной музыки и распев стихов и песен, сочинённых Володей Ивановым. И в её детстве никогда не появились пластмассовые пупсы и куклы, плюшевые медведи и целлулоидные уточки.

Мир