Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

раскинув руки и свесив ноги в белых армейских кальсонах, храпит объятый непробудным сном славный офицер славной Красной армии. Спит он и не подозревает, что в комнате сейчас один. В распахнутое окно крадутся холод и мрак ноябрьского ненастья. А где-то высоко-высоко над уснувшим Ленинградом-Петербургом, над тёмными домами, церквями, поблёскивающими и пованивающими каналами летит, оседлав швабру, освещённая мертвенным светом луны законная супруга славного офицера. Белая голая ведьма стремит свой полёт, вперив невидящий взор в темень несущейся навстречу ночи. Одной рукой вцепившись в швабру, запускает другую в белую гриву размётанных по ветру волос, выдёргивает длинные пряди и рассыпает их над крышами домов…

Чёрная ведьма

Если Лариса Триленко мертвенной бледностью тела, пепельностью волос, бездонной прозрачностью глаз и плавной замедленностью движений походила на русалку из старинных немецких баллад, то Ирина Янушевская явно вылетела на метле из жутковатых офортов Франсиско Гойи. Черноволосая, тощая, с узкими тёмными глазами, слегка скошенными к носу, щемящая тоска во взоре, устремлённом в никуда, от которого становилось не по себе. И так же, как Ларису Триленко, Ирину сопровождало одиночество, ибо многие её сторонились, будучи убеждены, что она ведьма.

Происходила она из старинного польского рода, окончила факультет истории искусств Академии художеств имени И.Е. Репина и зарабатывала на хлеб насущный экскурсоводом в Эрмитаже. Там я и подцепил преоригинальнейшую модель для своих картин. Чёрная ведьма обожала старину, мебель, стекло, керамику, живопись и гравюры. Была начитана, любила поэзию, собирала открытки с работ любимых мастеров, составила замечательный сборник поэтов, писавших о Петербурге. Натурщицей она была превосходной и самоотверженной. В февральские и мартовские морозы она, вся в мурашках от холода, мужественно и безропотно стояла обнажённой, позируя мне в нетопленой мастерской, и на вопросы, не замёрзла ли она и не пора ли ей одеться и бежать домой отогреваться, Ирина лишь мотала отрицательно головой.

Какой-то начинающий художник из провинции по фамилии Колчин женился на Ирине (говорили, чтобы получить ленинградскую прописку), но через полгода не то зачах и сошёл в могилу, не то сбежал обратно в свою деревню, оставив мою ведьму в одиночестве, но прибавив к её фамилии свою. И Чёрная ведьма стала Янушевской-Колчиной, и закрепилось за ней тогда прозвище Колченогая.

В своё ведьмовство она меня никогда не посвящала. Но однажды, позируя мне, тихим, бесстрастным голосом поведала, что какие-то обыски у меня в мастерской проводились и по её доносам, и умолкла, уставившись потухшим взором в кирпичную стену. Я с любопытством посмотрел на эту окоченевшую, тощую голую фигуру, покрытую гусиной кожей, в громадных мужских валенках, оставленных ей на память сбежавшим мужем, и, выдавив из себя утешительную фразу вроде: “Всё пройдёт, всё пройдёт, и ты, Ирочка, ни о чём не беспокойся”, – продолжал писать её портрет.

В восьмидесятых годах Чёрная ведьма вдруг объявилась в Америке, посетила мою нью-йоркскую мастерскую, время от времени писала обо мне интересные искусствоведческие статьи для русскоязычных эмигрантских газетёнок и по-прежнему собирала открытки с картин старых мастеров. В конце жизни много ела, весьма и весьма растолстела и неожиданно умерла, прислав мне перед смертью акварельные портреты, написанные ею с меня, и рукописную книжку с её же недурными рисунками. Для меня она и по сей день остаётся загадкой, разгадать которую так и не удалось.

Людочка-дудочка

В аллегорических картинах, посвящённых теме Жизни и Смерти, молодое красивое женское тело обыкновенно противопоставлялось безобразному скелету в лохмотьях кожи и истлевающей ткани, с косой или песочными часами. Просто, ясно и доступно. И я решаюсь по-своему подойти к этой вечной теме, придать ей иной смысл, сопоставив юное тело девы не со скелетом, а с окровавленной тушей, включающей одновременно понятия смерти и жизни. Смерть животного несёт в себе момент жизненного бытия человека, недаром в картинах голландских мастеров разделка туши преподносится как народный праздник плоти и веселья. Вокруг висящей освежёванной туши суетятся дети, играющие надутыми из кишок пузырями, снуют собаки с кошками в надежде, что и им что-то перепадёт. Тут же можно увидеть молодых хозяек далеко не хрупкого телосложения. А у меня на картине рядом с кровавой тушей будет стоять тоненькая фигурка обнажённой девушки, и больше всего для этой аллегории подходила Людочка Красильникова из города Череповца, студентка неведомого мне института, которую я традиционно подцепил в одном из эрмитажных залов.

Моделью она была безупречной, даже наглядной лекции с демонстрацией яблок для неё не понадобилось. Девушка послушно обнажалась и часами позировала мне в полном молчании. У неё были очень светлые волосы, большие голубые глаза, красивое овальное личико и изящная стройная фигурка с тонкой талией, хорошей грудью и бёдрами. За стройную фигурку она и получила прозвище Людочка-дудочка (разумеется, тростниковая). Никаким ведьмовством от неё не веяло, Людочка была воплощением кротости и смирения. Беспрекословно принимала нужные позы для набросков, ничуть не брезговала стоять, прижавшись к уже изрядно пованивающей мясной туше, пока я щёлкал камерой старенького фотоаппарата… И благодаря изяществу тела юной девушки и красоте освежёванной туши мне удалось добиться нового, не совсем традиционного изображения аллегории на тему Жизни и Смерти.

Питерская Гофманиана

Где-то среди моих юношеских, почти детских рисунков есть фраза, записанная после того, как я впервые столкнулся с Гофманом, величайшим сказочником, философом и композитором: “Неожиданно я услышал перезвон колокольчиков, потом со мной поравнялась старинная, из восемнадцатого века, необычной формы карета, дверца открылась, из кареты вышел Эрнст Теодор Амадей Гофман”.

Случайно мне в руки попалась книжка Гофмана “Золотой горшок”, и рисунок на её обложке меня заинтриговал. Он изображал ведьмообразную старуху, грозящую костлявым кулаком тощему студиозусу с растрёпанными длинными волосами, в котором я узнал самого себя. И страннейший, полный сказочных метаморфоз мир Гофмана увлёк меня и подтолкнул к созданию серий рисунков, которые я обозначил “гофманианой”. И запрыгали, защёлкали тонюсенькими пальчиками причудливые персонажи из “Принцессы Брамбиллы” и “Крошки Цахеса”, и вместе с ними заполнил мои графические листы философствующий кот Мурр, разгуливающий среди дымящихся кирпичных труб по крыше бюргерского дома.

Это была по-настоящему мистическая встреча: я открыл мир, который был скрыт где-то в глубинах моего сознания, а теперь Гофман словно напомнил мне о нём. Этот описываемый им мир загадок и фантастических превращений, будто выглядывающий из таинственной темноты, рождал ощущение, что я то ли всё это когда-то давно уже видел, то ли сам всё это написал – до такой степени этот мир был мне во всех деталях и подробностях знаком, понятен, близок. В каком-то смысле Гофман открывал мне самого себя или одну из важнейших частей моего собственного мира.

Должен сказать, что при всей своей кажущейся вычурности, изломанности мир Гофмана был для меня