Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

абсолютно естественным миром. Занавесочка, скрывающая вход в один из причудливых параллельных миров, была сдёрнута, и именно там я узрел подлинную реальность. Именно уход в этот фантастический мир спасал нас от окружавшего, страшного в своей беспощадной уродливости реального мира. Гофман расцвечивал и преображал этот тусклый мир, гофмановские персонажи входили в нашу жизнь, гофмановскими цитатами мы разговаривали. “Мы” – это новые “Серапионовы братья”, где каждый чем-то увлекался, делясь своими увлечениями с остальными.

Одним из ближайших тогдашних (да и нынешних) моих друзей был художник, философ, историк, искусствовед, член группы “Петербург”, создатель теории метафизического синтетизма, которую мы с ним вместе разрабатывали, а позже священник, теолог, профессор Мюнхенского университета Владимир Иванов. Мы стремились воссоздать гофмановский мир: облачались в сюртуки, собирались при свечах – играли вполне серьёзно, за что вполне серьёзно по заслугам и получили. Ибо всё, что было связано с мистикой, Гофман в том числе, было “нехорошо”, подозрительно. И внешний вид, и ночные бдения не ускользали от бдительного ока соседей по громадной коммунальной квартире, писавших на нас доносы…

Блестящий композитор и сказочник будет сопровождать меня много десятилетий. Моя гофманиана не была никогда издана, работа над ней ведётся и по сей день, но мне удалось поставить и оформить несколько балетов по сказкам Гофмана: “Щелкунчик”, “Волшебный орех” и “Коппелия”, в которых, мне кажется, удалось воплотить и передать фантастический мир немецкого писателя.

Петербургский сновидец

Сон как литературный приём – без него по-русски не пишется…

Алексей Ремизов

Главные действующие лица повести Гофмана “Мадемуазель де Скюдери” и романа Достоевского “Преступление и наказание” – маньяк-убийца Рене Кардильяк и убийца Раскольников. И, отложив в сторону повести Гофмана, я перешёл к сочинениям Достоевского.

Видимо, самой судьбой были созданы причины, которые подтолкнули меня к работе над бессмертным творением русского писателя о судьбе бедного студента, ставшего на путь преступления. Ибо сказочный дух немецких романтиков постепенно вытесняла из моей души мрачноватая романтика Северной Пальмиры, которую можно было обозначить одним словом: “достоевщина”. Она включала в себя многое: жестокость и благородство, холод отчаяния и пламя надежды, веры и спасения.

Нельзя сказать, что романтика исчезла из моей души. Нет! Она просто стала иной – грустной, тревожной и болезненной, как петербургский климат, сырой и ветреный, продувающий до костей наши тощие мальчишеские тела, кутающиеся в лёгкие пальтишки, называемые демисезонными. И постоянное угнетающее, неумолчное чувство тревоги и неведомой опасности, нависшей над твоей головой, осознание своей чуждости окружающему тебя миру и строю, что в то время приравнивалось к преступлению. И мысль, что ты преступен, постепенно овладевала твоим сознанием и укреплялась в нём.

Может быть, я приступил к работе над романом Фёдора Михайловича Достоевского ещё и потому, что описываемое в романе мучительное чувство одиночества, в котором пребывал нищенствующий студент Раскольников, временами охватывало и меня и сближало с ним. В такие моменты я бродил по безлюдным ночным улицам мрачного города. На подкладке пальто висел на пришитых верёвочках топор, под мышкой я придерживал небольшой пакет, многократно перевязанный бечёвкой, в котором была сосновая дощечка, обёрнутая в газету “Правда” с портретом Хрущёва. Я искал старушку-процентщицу, но не Алёну Ивановну, недоверчиво таращившуюся из дверной щели на Раскольникова, а ту махонькую старушонку, выпрыгнувшую из горячечного сна Родиона Романовича, беззвучно хихикающую, прячущуюся под салопом, которая, сколько ни руби топором, не умирает, а доводит до безумия своим неистовым хохотом.

Я брёл по склизкой от дождя булыжной мостовой Гороховой улицы, пересекал туда и обратно Сенную площадь, нырял в тёмные пасти подворотен, тихонько поднимался по грязным лестницам чёрных ходов, держась за тонкие кривые металлические перила. Я не шёл по адресам, указанным в романе, – для моей работы нужно было найти тот особый дом со скособоченными окнами, в одном из которых бьётся о стекло громадная помойная муха, мрачный подъезд, заставленный вдоль стен вонючими помойными вёдрами, лестницу со щербатыми ступенями, ведущую к двери процентщицы, на которой должен болтаться тот самый злосчастный колокольчик, сводивший убийцу с ума своим звуком…

Время от времени мне чётко виделось в темноте приоткрытого окна или в чернеющем проёме незакрытой двери беловатое лицо, напоминающее маску, – разумеется, это была физиономия Свидригайлова!

На рассвете возвратясь к себе в мастерскую, я вешал сушиться вымокшие под дождём пальто и студенческий картуз, предварительно вынув из петель соседский топор и поставив его на место, под Панькин кухонный стол. Топором, которым Раскольников расколол старухе и Лизавете черепа, дворник колол дрова. Топором, с которым я ночью искал старуху, Панька рубила на доске говяжьи кости для холодца.

Представляю, что бы мне пришлось объяснять в отделе милиции, если бы меня задержали ночью с топором и закладиком… Но слава богу, этого не случилось.

Процесс мышления художника неразрывно связан с процессом его видения. Вчитывание и вглядывание в этот роман, временами мучительное сопереживание его героям открыли мне зыбкость и изменчивость реального мира, легко переходящего в мир метафизики, наполненный призраками и причудливыми снами – ключевыми моментами этого творения Достоевского. Кропотливый исследователь снов в литературе Алексей Ремизов писал: “Продолжающееся бытие мёртвых открывается в снах у живых… Самое тягостное в снах: возвращение из прошлого: события и лица…”

И возвращается к Раскольникову во сне зарубленная им старуха-процентщица, и вновь повторяется кошмарное событие его жизни, когда он в полубезумном состоянии совершает кровавое преступление.

А в снах похотливого Свидригайлова вслед за соблазнённой им четырнадцатилетней девочкой-самоубийцей является пятилетняя кроха с мерзостным развратным лицом и бесстыдным взглядом, приводящая Свидригайлова в ужас.

Именно эти причудливые сны, преследующие главных действующих лиц на протяжении всего романа, поразили моё воображение и заставили меня воплотить их в графическом изображении.

Роман начинается со сна Раскольникова и, по существу, заканчивается его же сном, который можно обозначить как пророческий. Рисунок первого сна с избиением и убиением старой лошади пьяными мужиками я сделал в начале шестидесятых годов, а пророческий сон был исполнен мною в 2021 году…

Свидригайлов – один из ярчайших персонажей романа Достоевского. Интересны его сны, видения покойников и покойниц. Но не менее интересны его суждения и взгляды о привидениях как о клочках и отрывках других миров или о загробном мире, похожем на пустую деревенскую баню, где бегают одни пауки. И я рисую пустую деревянную комнату без окон и дверей со стоящим гробом, из которого выглядывает фигура Свидригайлова, а по дощатому полу бегают пауки.

Наверное, долгая работа над графическим листом, который я обозначил про себя как “Ад Свидригайлова”, и постоянные размышления о том, каков он на самом деле, этот ад, и что скрывается под этим зловещим словом, породили сон, который навсегда врезался в мою память.

Мне снился серый мозглявый день, пустынная питерская улочка,