Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон

И вот еще одна встреча — партизан с Вениамином. Пятеро вооруженных людей — немалая сила. Теперь группу ведет Вениамин. Они быстро спускаются к реке, находят лодку и пересекают реку. Проходит несколько минут, и вот они уже стоят в тени деревьев рядом со штиблем. Здесь к ним присоединяется подросток — Лейбка Гинцбург. Паренек сильно повзрослел за эти дни. Он лежит в укрытии рядом с мертвым телом своего брата Шимки, наблюдает за тем, что происходит в штибле.

В склепе Старого Ребе по-прежнему бормочет псалмы черный габай Арон Гинцбург. Его глаза зажмурены, лицо обращено на восток, губы бормочут древние слова древнего языка.

Беда! Ужасная беда приближается к Гинцбургу. Курт Вирт, командир фашистского взвода, пробуждается от дремоты. Он зевает и смотрит на часы: час тридцать. Черт подери! Снова напились… Немец встает, потягивается и направляется в соседнюю комнату — проверить, что делают евреи, а заодно, возможно, вытрясти из них еще немножечко ценностей. Они ведь хитрые, наверняка припрятали что-нибудь. Он открывает дверь и в изумлении выпучивает глаза: жертвы исчезли! Его вопль поднимает на ноги остальных. Так и есть! Гробница опустела, и лишь старик в ермолке продолжает бормотать свои молитвы:

Сначала на него кричали; Арон Гинцбург молчал. Затем стали избивать кулаками, прикладами, сапогами; Арон Гинцбург молчал. Прострелили колени; Арон Гинцбург молчал. Тогда три автоматные очереди прервали жизнь кладбищенского габая Арона Гинцбурга. Одна из пуль рикошетом задела светильник; стекло лопнуло, огонек взметнулся и погас.

И тут же дрогнула земля, странный звук послышался в ночном небе. Закружилась голова у эсэсовца Вирта. Немец встряхнулся — прилично же он накачался этим вечером! Уже и землетрясение чудится. Не землетрясения ему нужно бояться сейчас, а начальника гестапо. Вот уж кто всыплет ему по первое число за то, что упустил евреев. Может даже послать на фронт. Доннерветтер!

Где бы теперь раздобыть новых евреев, чтобы оправдаться? Наверное, и сбежавшие не успели уйти далеко, так что не стоит терять времени. В темноте шатра слышны слова команды. Один за другим эсэсовцы и полицаи выходят из гробницы прямо под наставленные винтовки партизан. «Хенде хох!»

Через пять минут все кончено. Мертвые враги лежат у порога штибла. Партизаны собирают трофейное оружие, снимают с эсэсовцев униформу, увязывают в узел теплую одежду и сапоги. Вениамин предлагает провести их скрытой дорогой, через пещеру. Партизаны входят в гробницу; масляная лампа из штибла освещает шатер, могилу, угасший светильник на столике, распростертое на полу тело габая. Арон Гинцбург лежит лицом вниз, в землю.

Лейбка бросается к мертвому отцу, заливается слезами.

— Быстро! — командует Вениамин.

Он сдвигает в сторону столик, поднимает дорожку… Что это? Чудеса, да и только! Под плетеной дорожкой нет ни крышки, ни дыры, ни ступеней. Сомкнула земля свой зев, нет больше пещеры, если вообще была…

— Дядя Соломон! — молит Лейбка. — Надо похоронить папу и Шимку!

Соломон колеблется — уже поздно. Но он не может отказать этой мольбе. В углу штибла находятся заступы и другой инвентарь могильщиков. Партизаны молча выкапывают неглубокую могилу рядом со штиблом. Белый китл габая служит последним покрывалом для него самого и для сына. Люди работают молча, не произнося ни слова. Тела опускают в могилу и забрасывают землей. Кончено. Молча стоит Лейбка над свежей могилой отца и брата.

— Пойдем, хлопчик… — говорит ему один из партизан и обнимает за плечи.

Они возвращаются той же дорогой, по которой пришли. В гробнице Шнеура-Залмана, наставника и учителя хасидов Хабада, великого адмора, чья святость защитит нас, лежит на полу мертвый светильник. Тьма завладела Господним миром. Не горит больше Негасимый огонь, искра Бесконечного света на могиле Старого Ребе. Не греет больше его пламя эту часть огромного мира.

В сентябре сорок первого была захвачена немцами полтавская земля, в сентябре сорок третьего освобождена Красной армией. Это значит, что Тамаре пришлось выживать в условиях фашистской оккупации два года за вычетом четырех дней.

А в те октябрьские дни и ночи, когда все еще только начиналось, можно было увидеть Тамару Фейгину, Кима Вортмана, Фрейду Львовну и ее дочь Раю Розенкранц на лесных дорогах в районе Гадяч-Ромны. Тогда многие брали себе вымышленные имена; так Тамара Фейгина превратилась в Нину Макарову, сироту, родившуюся в Саратове в 1929 году и жившую позже в Москве. Согласно легенде, ее детский дом перевели из Москвы в Полтаву. С началом войны воспитатели разбежались, а воспитанники рассеялись по области, спасаясь от войны и бомбежек. Сейчас она пытается пробраться к тете в родной Саратов. Такие вот фантазии.

Рая Розенкранц, назвавшаяся Надей Сосновой, тоже придумала себе историю. Но самая смешная метаморфоза произошла с Фрейдой Львовной: она стала Прасковьей Ивановной Тарасюк, в просторечии — тетей Пашей. «Тетя Паша» якобы держала путь с юга страны, где остался ее разбомбленный дом, в город Мичуринск, к сыну. Нечего и говорить, что внешность и акцент «тети Паши» совершенно не соответствовали ее новому имени. Неудивительно, что молодые, включая и дочь Фрейды Львовны Раю-Надю, старались держаться подальше от своей странной попутчицы.

Ким назвался Кимом Андреевичем Вороненко; фамилию он придумал, а отчество позаимствовал у покойного деда со стороны матери. По легенде, не слишком отличавшейся от правды, он хотел добраться к матери в Харьков.

В начале ноября на дорогах стала появляться по утрам ледяная корочка. Крестьяне пока не гнали беженцев, принимали их приветливо, кормили и оставляли ночевать. Молодые стучались в дома ближе к ночи, просились на ночлег. К ним, стараясь помалкивать и поменьше высовываться, присоединялась и старая «тетя Паша». Но как урод не видит своего уродства, так и Фрейда Львовна частенько неосмотрительно вступала в разговор, не чувствуя, что тем самым может подвести под монастырь и себя, и всю молодую команду.

Так в конце концов и случилось. Вот Тамара и ее спутники сидят вокруг стола в кухне одного из крестьянских домов в двух днях пути от Гадяча. Вечер. Хозяйка подает гостям хлеб и миски с украинским борщом. Две ее дочери лет пятнадцати-шестнадцати пристально смотрят на наших героев и на их зверский аппетит.

— Вы уж не еврейки ли часом? — спрашивает одна из них.

На шее у девушки маленький крестик, тонкие ноздри ее носа раздуваются.

— Тарасюк я, Прасковья Ивановна, — поспешно отвечает Фрейда Львовна, сразу выдавая себя с головой.