Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон

— Ладно, пойдем, Вася! — сказал усатый, подытоживая тем самым разговор и поднимаясь со стула.

Остальные тоже встают, но Тамара делает шаг вперед и заступает Васильеву дорогу.

— Ну, чего тебе? — нетерпеливо спрашивает он.

Чиновник торопится и даже не смотрит на оборванную девочку, которая, умоляюще блестя глазами, лепечет что-то о сиротстве, о Саратове и о Полтаве. Но вот Васильев вылавливает из ее путаной речи слова «детский дом», и это подсказывает ему решение, позволяющее быстро отвязаться от назойливой посетительницы.

— Детский дом? — переспрашивает он. — Есть и у нас детский дом…

Он возвращается к столу и, не садясь, пишет направление директору детского дома, в котором приказывает принять на воспитание уроженку Саратова сироту Макарову Нину Ивановну, двенадцати лет от роду. Затем он ставит витиеватую подпись и придавливает документ имперской печатью со свастикой и орлом. Заветный документ, разрешение на жизнь.

Детский дом находился за рекой в Засульеве. Тамара пришла туда уже вечером, но тем не менее застала на месте и директора, и завхоза. Немолодой директор внимательно рассмотрел ее с ног до головы, затем перевел взгляд на завхоза и снова уставился на девочку. Та протянула ему записку Васильева.

Директор долго разглядывал документ.

— Ладно, — сказал он через некоторое время и, повернувшись к двери, крикнул: — Тетя Груня!

Пришла тетя Груня, она же Агриппина Анисимовна Ярмоленко, и начался процесс приема новой воспитанницы. Тамара вымылась и натянула на себя поношенную форму. Затем ее поместили в отдельную комнату на двухнедельный карантин.

Агриппина Анисимовна принесла ужин: кашу, ломоть хлеба, чай. Тамара поела. Ее никак не отпускало напряжение, въевшийся в душу страх смерти. В карантинной комнате два входа; глядя на двери, девочка думает, что, если полицаи ворвутся в одну из них, у нее будет возможность убежать через другую.

На Тамару смотрят грязные стены, кислым запахом несет от постели; все тут чужое и пугающее. Но выбора нет. Тамара раздевается, ложится и заворачивается в вонючее одеяло. Слезы текут из ее зажмуренных глаз, текут тихо и долго.

Помимо центральной деревни колхоз «Путь к социализму» включал несколько небольших хуторов; всего же в нем состояло около пятисот семей. Деревня стояла в стороне от крупных населенных пунктов, а потому оккупационную власть представляли здесь всего три человека: староста Ложкин и два полицая: Шатов и Панасенко. Немцы заглядывали сюда крайне редко. В этой деревне и проживала Хася Гинцбург со своими тремя сестренками Ханой, Мирой и Ривочкой. Последней едва исполнилось пять лет. Была с ними и пегая корова, которой, впрочем, не угрожала та смертельная опасность, которой подвергались еврейские девочки.

Начав работать в колхозе после окончания техникума, Хася поселилась в доме у доброй женщины, которую звали Мария Максимовна Майборода. Муж Марии Максимовны ушел в армию в первые дни войны, и она осталась с двумя детьми: десятилетней дочерью Наташей и шестилетним Мишей. Деревня была не из больших, и многие в ней носили ту же фамилию Майборода: близкие родственники, дальние родственники, друзья и соседи. В начале сентября, когда немцы захватывали полтавскую землю, заболела корова Марии Максимовны. Ближайший ветеринар жил в Липовой Долине, дороги были забиты, и, пока врач добрался до коровы, та испустила дух.

Трудно прожить без коровы в голодное время с двумя малыми детьми. У родственников, сколько бы их ни было, свои беды. Решение нашлось, когда Хася вернулась из поездки в Гадяч не только с тремя сестрами, но и со своей коровой. У Марии Максимовны было запасено достаточно кормов, и молока пегой хватало на всех.

Положение ухудшилось, когда в деревню пришли немцы. Староста Ложкин оказался не слишком вредным и старался, по возможности, не докучать крестьянам. Но немцы постоянно присылали циркуляры с разнарядкой: от деревни требовали давать рейху изрядное количество мяса, молока, зерна и кормов. В этих условиях Ложкин вынужден был требовать от каждого вносить свою долю. Полицаи тоже не сидели сложа руки. Шатов, широкоплечий мужик лет сорока, ходил по домам с обысками, конфискуя припрятанное продовольствие. Он был из кулаков и хорошо понимал тонкости крестьянского хозяйства, а потому не отбирал всего, оставляя людям и на пропитание, и на будущий посев.

Зато второй полицай, Иван Григорьевич Панасенко, вспыльчивый драчун и горький пьяница, был полной противоположностью спокойному, уравновешенному Шатову. Он с трудом окончил пять классов, связался с компанией бездельников и участвовал в попытке ограбления кооперативной лавки. Однако, когда пришли немцы и разогнали прежнюю администрацию, дурная репутация сослужила пьянчуге хорошую службу. Так девятнадцатилетний Ванька Панасенко надел форму полицая и превратился в Ивана Григорьевича. Теперь он не просыхал и охотно исполнял самые грязные приказы фашистов. Панасенко рыскал по округе, выискивая скрывающихся евреев, коммунистов, партизан и выходящих из окружения советских солдат. Все деревенские боялись его подозрительного взгляда, вечно затуманенного спиртом или горилкой.

Хася и Мария Максимовна решили, что неразумно размещать четырех еврейских девочек в одном месте, поэтому две младшие, Мирка и Ривочка, были переданы в другие дома, также принадлежавшие родственникам из семейства Майборода. Обе приемные семьи были многодетными, и еще один детский рот для них мало что менял. Но осторожность требовалась повседневная: внешность Хаси, Миры и Ривочки не оставляла сомнений в их еврействе.

Иное дело Хана. Длинные, блестящие, черные, как вороново крыло, волосы, нежные черты лица, точеный нос, слегка выдающиеся скулы, темные невинные глаза с длиннющими ресницами и чудный запах юности — все это придавало ей особое восточное очарование. Хана не любила зря молоть языком; мечтательный молчаливый характер придавал ее красоте дополнительное благородство. Родная сестра Хася, курчавая и простоватая лицом, не походила на нее вовсе — ну разве что цветом глаз и волос. Все в Хасе было обычным, непримечательным.

Мария Максимовна, их тридцатипятилетняя хозяйка, умела шить: ее мать некогда зарабатывала на жизнь портняжным мастерством. С началом войны Мария Максимовна села за материнскую швейную машинку и не знала недостатка в клиентах. В те времена люди редко покупали новую одежду, предпочитая чинить старую — этим и занималась хозяйка. Большой объем работы требовал помощи, и Хана тоже научилась шить. Это занятие ей очень подходило: сидеть у окна, строчить на машинке и мечтать.

Хася почти не выходила со двора, и в деревне полагали, что она ушла при отступлении Красной армии. Но бездельничать девушке не приходилось: в хлеву, на огороде и в домашнем хозяйстве всегда была уйма работы. Немало забот требовали и дети, Наташа с Мишенькой. При появлении чужих Хася пряталась на сеновале.

Кем только не объявляли себя тогда сыновья и дочери нашего народа! Хана, к примеру, стала грузинкой по имени Лола Кеташвили. Впрочем, подобной красавицей гордился бы любой народ. Совместными усилиями для нее изобрели целую историю. Якобы отец Лолы происходил из Грузии. Занесенный в Россию ветрами Гражданской войны, он женился на русской и осел в Калинине. С приближением войны Лола с матерью решили перебраться в Грузию к родственникам. Но недалеко от Лохвице эшелон разбомбили, мать погибла, а чудом уцелевшая Хана покатилась по дорогам войны вместе с другими беженцами. Так и катилась, пока не нашла себе пристанище в этой деревне. Марии Максимовне как раз требовалась помощница для шитья…