Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

Я мягко отстранился, не разрывая, впрочем, зрительного контакта. В этот момент луч солнца, пробившийся сквозь плотные портьеры, упал на лицо Гарриет, осветив её нежным, золотистым светом. Её глаза, которые до этого казались мне пронзительно-карими, теперь, в этом сиянии, приобрели теплый, ореховый оттенок. Они стали казаться мягче, глубже, загадочнее.

— Ты говорила, что для тебя мой приезд сюда стал удивлением? — спросил я, вглядываясь в её черты лица, пытаясь разгадать тайну, скрытую за этой маской светской любезности. — Отец совсем не делился с тобой планами обо мне?

— Да, — Гарриет опустила взгляд, её длинные ресницы дрогнули. Она коротко кивнула, подтверждая мои слова. — Отец ничего мне не говорил. Мне так стыдно , что ты увидел меня такой размазнёй. И всё это для меня всё это стало такой же неожиданностью, как и для тебя. Но… — она замялась, подбирая правильные слова, — я не буду скрывать, что ты мне понравился с нашей первой встречи. В тебе есть что-то особенное. Ты необычный человек, Адам. Ты намного живее, намного интереснее всех тех мужчин, которых я встречала раньше в своей жизни. В тебе чувствуется какая-то внутренняя сила, хаотичный огонь, которого нет в других. Мне нравилось заботиться о тебе, пока ты был в заключении, отправлять тебе передачки, книги… — её голос стал тише, почти неслышным. — Я надеялась, что ты ждёшь их, что они приносят тебе хоть какую-то радость, и скрашивают одиночество. И это не было просто желанием помочь нуждающемуся, не было эгоистическим желанием почувствовать себя лучше, почувствовать свою значимость, понимаешь? Это было… — она сделала паузу, глубоко вздохнув, — это было то самое ощущение, когда понимаешь, что где-то есть человек, которому не безразлична моя забота, которому не безразлична… я.

Её слова прозвучали как откровение, которое она, возможно, и не собиралась произносить вслух. Они давали возможность увидеть другую Гарриет — чувствительную, эмоциональную девушку, жаждущую тепла и понимания.

— Тогда… почему ты плачешь по ночам? — тихо спросил я, нарушая царившее между нами молчание.

— Дело в том, что... — Гарриет отвела взгляд, словно ей стало неловко от того, что я знаю о её слабости. Длинные ресницы опустились, скрывая глаза. — Я… я плачу, потому что мне жаль тебя. Я оплакиваю твою судьбу, Адам. Ты спас мне жизнь, рискуя своей собственной, а теперь сам нуждаешься в спасении. Мне так больно было видеть, как тебя сажали в эту ужасную, ненавистную конвойную повозку, как увозили , я убивалась, зная, что ты не заслуживаешь такой участи. Это так несправедливо, что ты обречен страдать из-за своего благородства.

Внезапно поддавшись неконтролируемому порыву, Гарриет приблизилась ко мне и прикоснулась кончиком носа к моим губам. Это было ситцевое, почти неощутимое касание, но я почувствовал на своих губах соленую влажность её слез. Она плакала, тихо, беззвучно. Это было не просто прикосновение, это была молчаливая мольба к несправедливой системе и отчаянная попытка разделить со мной мою неподъёмную ношу. Это был момент истинной близости, более глубокой, чем любые слова или объятия. Она тратила это на того, кто не мог ответить ей. Глупая Гарриет...

***

— Кто такой Фойерштайн? — вопрос сорвался с моих губ прежде, чем я успел его обдумать. Это имя, упомянутое ранее, царапало сознание, не давало покоя.

— Его зовут Йозеф, — Гарриет ответила не сразу, решая, стоит ли мне знать подробности. — Йозеф Фойерштайн. Он приходится племянником начальнику мюнхенской тюрьмы. Он намного старше меня, лет на двадцать, пожалуй. И… я бы не назвала его приятным человеком. Он груб, высокомерен и жесток. Но до сих пор, у отца не было никаких возражений против нашей с ним потенциальной связи.

— А часто он бывает у вас дома? — спросил я, и, воспользовавшись моментом отстранился.

— Хотелось бы реже, гораздо