Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

начали осторожно, но уверенно их разминать. Это было неожиданно. Её прикосновения были мягкими, почти невесомыми, но в них чувствовалась какая-то необъяснимая сила. Напряжение в плечах, накопившееся за последние часы или дни, действительно стало ослабевать под её умелыми пальцами.

Между нами повисло безмолвие. Я лихорадочно перебирал в голове возможные темы для разговора, стараясь найти хоть что-то, что могло бы разрядить эту напряженную атмосферу. В любой другой ситуации, с любым другим человеком, слова нашлись бы мгновенно. Но сейчас, под пристальным взглядом Гарриет, мысли попросту разбегались. Вряд ли ей будет интересно слушать про мои взгляды на политику, экономику или философию. Да и что я мог ей сказать? Что вся эта ситуация просто игра?

Внезапно я ощутил, как Бёттхер осторожно, почти робко, обняла меня за шею. Её тело прижалось ко мне, и затем она уткнулась носом в затылок. Тихий, едва слышный шепот коснулся моего уха: "Давай просто помолчим…". От её горячего дыхания кожа на шее покрылась колючими мурашками. Она явно осмелела.

Её пальцы начали медленно, исследующе блуждать по шее, спустились ниже. Я ощутил, как рука скользнула под сорочку, проникнув в запретную зону, и коснулась груди в области сердца. Легкое, почти невесомое прикосновение резануло ножом. Я вспомнил, как Блюхер наносил мне порезы и поморщился. Видимо, Гарриет хотела понять, как я реагирую на неё, прощупывала почву, искала границы дозволенного.

— Странно, — снова прошептала она, её голос прозвучал совсем близко, у самого уха. — Такое ощущение, будто твоё сердце совсем не бьется… Оно такое… спокойное.

Конечно, оно не билось так, как она ожидала. Оно не трепетало от волнения, не замирало от страха, не сжималось от нежности. У узника, запертого в четырех стенах, сердце бьется иначе. Оно бьется ровно, глухо, размеренно, отмеряя бесконечные часы томительного ожидания. Оно бьётся только тогда, когда он видит впереди, пусть даже и призрачный, свет свободы, или когда он делает шаг из клетки навстречу неизвестности. А не тогда, когда он меняет стены тюрьмы на стены брака.

Это была лишь смена декораций. И мое сердце ждало своего часа настоящего освобождения, а не этой жалкой имитации, которую мне пытались преподнести как дар. И до тех пор оно будет биться тихо, глухо, почти незаметно, как бьется сердце у медведя ушедшего в спячку.

— У тебя... была женщина до меня? — вдруг спросила Гарриет.

— Нет, — коротко ответил я, слыша собственный голос звучащий безразлично.

— Почему? — не унималась она.

— У меня были другие интересы, — произнёс я, не вдаваясь в подробности. Какие ещё объяснения я мог ей дать? Что в моей жизни не было места для романтических отношений?

— То есть, ты хочешь сказать, что ты никогда-никогда не знал женской ласки? И даже… — она замялась, подбирая слова, — и даже никого не целовал? — её губы оказались пугающе близко к моим, и я невольно замер, ощущая её теплое дыхание на своей коже. Этот внезапный порыв с её стороны застал меня врасплох. Но в то же время это была хорошая возможность объяснить свою зажатость, столь не присущую тому, кто совсем недавно сделал предложение руки и сердца, — простой неопытностью в делах сердечных.

— Неужели у тебя, Адам, настолько интересная жизнь была, что любовь, романтические дела не играли в ней вообще никакой роли? Что же в ней было такого захватывающего, что ты жертвовал ради этого естественными желаниями? — она намотала прядь распущенных волос на палец, кокетливо глядя на меня.

Я промолчал.

— Хорошо, хорошо, бука, не хочешь, не отвечай, — Гарриет, казалось, ничуть не обиделась на мой отказ откровенничать. Напротив, на её губах заиграла легкая, понимающая улыбка. — Но хотя бы не заставляй женщину чувствовать себя… излишне навязчивой. Не заставляй меня думать, что я тебе неприятна.

Эти слова прозвучали как неожиданное обвинение. Неужели я настолько плохо скрываю свои истинные чувства? Неужели неприязнь к этой ситуации настолько очевидна? Инстинктивно, чтобы загладить свою вину и опровергнуть её слова, я подался вперед и нежно поцеловал её в уголок губ. Это был короткий, почти невесомый поцелуй, но в нем было больше искренности, чем во всех моих предыдущих словах.