Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

начинали обзаводиться не собакевической мебелью, грузной, прочной, немаркой и удобной при вечных погрузках, а зеркальными шкафами с полиролью и подписными изданиями без вечной прогалины от веревки. И они втихомолку знали, что того же года пьеса В. Розова “В поисках радости” – полная дурнина, ибо не стоит делать из платяного шкафа фетиш скопидомства, рубить его дедовской шашкой и противопоставлять живым золотым рыбкам. Шкаф и рыбки – явления одного порядка. Родственные».

А вот он же – в заметке о фильме Ильи Фрэза «Вам и не снилось»: «Испорченные совместным проживанием на куцей жилплощади, общей кухней, туалетом и телефоном, предки регламентировали все – от времени возвращения домой до деньрожденьских церемониалов, включая категорическое табу на завтрак у телевизора. Поколение тридцатилетних, кому в 80-м было десять – тринадцать, и сегодня может порассказать о той поре немало душераздирающих историй. Как собственного первенца забацали пожаром в 19 лет, чтоб только мамочка с головы слезла – а вернее, перелезла на голову к внуку; как дом был закрыт для друзей, потому что гостей надо принимать со скатертью, айвовым вареньем в вазочках и разговорами о здоровье мамы, а не за закрытыми дверями под магнитофон; как мать и по сей день донимает звонками об изменении температуры на пять градусов и надел ли сыночек свитер и теплые треники. Над макаревичевским “Позвоните родителям” хохотало полстраны: американский слоган, подразумевающий, что недурно было бы хотя бы раз в год звякнуть родне в Миннесоту, в России приобрел совершенно специфическую окраску: мама волнуется, мама уже четыре раза за ночь разговаривала с твоим автоответчиком, а тебя все нет, бесчувственная дрянь!»

Безусловно, это социальное явление – тотальное перемещение огромного народа из коммуналок в собственное жилье – еще ждет своих исследователей, в первую очередь, естественно, психологов, а то и психиатров.

* * *

Впрочем, вернемся к теме коммунального жилья. Главным решительным ударом по советским коммуналкам стали советские же пятиэтажки, они же панельные пятиэтажки, они же хрущевские пятиэтажки, они же хрущевки. Именно Никита Сергеевич Хрущев решил раз и навсегда покончить с коммунальным бытом. 31 июля 1957 года было принято постановление «О развитии жилищного строительства в СССР». Таким образом был дан старт глобальной застройке всей страны и в первую очередь Москвы так называемыми хрущевками. Вступила в действие программа «индустриального домостроения».

Сегодня их активно сносят. Вместе с тем многие ведущие искусствоведы всерьез считают эти более чем скромные домишки памятниками. Правда, памятниками скорее не архитектурными, а градостроительными. Сама по себе хрущевка, в общем, ничего не значит, но в сочетании со своей незатейливой и трогательной инфраструктурой – детские площадки, скамейки для бабушек, столики для доминошников, хоккейные «коробки», голубятни, турники, расчерченный для «классиков» асфальт и много-много зелени – являют собой неповторимый и бесконечно уютный мирок.

Эти хрущевки появлялись повсеместно. Началось с Москвы, с микрорайона Черемушки – и с тех пор это название сделалось словом нарицательным. Не стали исключением ни крупные региональные центры, ни маленькие поселки городского типа. Туда пятиэтажки пришли с некоторым опозданием. К примеру, в подмосковном поселке Северный первая хрущевка была выстроена в 1964 году. Этот дом сразу прозвали Новым. Радость была бесконечной – люди десятилетиями мечтали переехать из бараков в собственную квартиру. С ванной, индивидуальным теплым туалетом, телевизионной антенной и прочими достижениями цивилизации. Особенным счастьем виделся мусоропровод.

Впрочем, предвестники хрущевок – первые каркасно-панельные дома – были построены в 1948 году, когда Никита Сергеевич еще трудился в должности первого секретаря ЦК украинской компартии. И в 1956–1958 годах рядом с деревней Черемушки стали появляться новенькие пятиэтажные домики, начисто лишенные пресловутых архитектурных излишеств. Их Никита Хрущев ненавидел.

А в августе 1958 года ЦК КПСС и Совмин СССР принял совместное постановление «О развитии производства сборных железобетонных конструкций и деталей для строительства». Оно предусматривало сооружение на всей территории страны 402 заводов железобетонных изделий (в честь этих многочисленных ЖБИ почему-то модно было называть автобусные остановки).

Последняя советская хрущевка была сдана, когда СССР уже, что называется, дышал на ладан – в 1985 году. В то время вовсю уже строили «брежневки» – многоэтажные дома, отделанные голубым и желтым, с лифтами, более или менее просторными кухнями и холлами вместо узеньких коридорчиков.

Эксплуатационные характеристики хрущевок были и вправду назавидными – низкая звукоизоляция и теплоизоляция (зимой на окнах образовывался лед, снаружи и внутри), кухонька от пяти до семи метров, часто – смежные комнаты, совмещенные санузлы, отсутствие балконов. При подключении более или менее мощных электроприборов во всей квартире вырубался ток – перегорали предохранители в так называемых пробках.

Счастье новоселов тем не менее было беспредельным. Отдельная квартира в те времена ценилась высоко.

Валентин Катаев восхищался: «Я еду по Москве, и на моих глазах происходит чудо великого разрушения, соединенного с еще большим чудом созидания и обновления. В иных местах рушатся и сжигаются целые кварталы полусгнивших мещанских домишек, и очищающий огонь прочесывает раскаленным гребнем землю, где скоро из дыма и пламени возникнет новый прозрачный парк или стеклянное здание. В иных местах очищение огнем и бульдозерами уже совершилось, и я вижу древние – прежде незаметные – постройки неслыханной прелести и яркости красок, они переживают вторую молодость, извлекая из захламленного мусором времени драгоценные воспоминания во всей их подлинности и свежести».

* * *

В 1983 году Евгений Евтушенко написал стихотворение «Плач по коммунальной квартире»:

Плачу по квартире коммунальной,

будто бы по бабке повивальной,

слабо позолоченного детства,

золотого все-таки соседства.

В нашенской квартире коммунальной,

деревянной и полуподвальной,

под плакатом Осоавиахима

общий счетчик слез висел незримо.

В нашенской квартире коммунальной

кухонька была исповедальней,

и оркестром всех кастрюлек сводным,

и судом, воистину народным.

Если говорила кухня: «Лярва», —

«Стерва» – означало популярно.

Если говорила кухня: «Рыло»,

означало – так оно и было.

В три ноздри три чайника фырчали,

трех семейств соединив печали,

и не допускала ссоры грязной

армия калош с подкладкой красной.

Стирка сразу шла на три корыта.

Лучшее в башку мне было вбито

каплями с чужих кальсон, висящих

на веревках в белых мокрых чащах.

Наволочки, будто бы подружки,

не скрывали тайн любой подушки,

и тельняшка слов стеснялась крепких

с вдовьей кофтой рядом на прищепках.