Человек-звезда. Жизненный путь Гая Юлия Цезаря - Вольфганг Викторович Акунов

Сервилией и Цезарем, да и между двумя знатными родами — Сервилиев и Юлиев. Однако, по ходу складывания Триумвирата, невеста Брута была отдана (или, точнее «продана») тому самому «пиценскому выскочке» Помпею, против которого Сервилия всю жизнь настраивала сына, как против главного врага их благородного семейства.

Юний Брут был человеком не только трудной судьбы, но и сложного характера, в котором робость и «зажатость» сочетались со скрытой и сдержанной страстностью. Сын Сервилии пытался скрыть эти обуревавшие его втайне чувства за внешней рассудительностью и холодностью. Потеряв свою суженую, выданную за ненавистного Помпея, глубоко разочарованный всем происходящим, Брут сблизился со своим добродетельным дядей Марком Порцием Катоном, проповедуемые которым стоически-республиканские идеи постепенно начали оказывать на мышление молодого человека все большее влияние.

На протяжении одиннадцати лет Цезарь и Брут шли по жизни совершенно разными путями. На поле битвы при Фарсале император, возможно под влиянием писем и просьб своей дорогой Сервилии, не забыл позаботиться о ее сыне, своем молодом политическом и военном противнике. Гай Юлий приказал обращаться с плененным «цезарианцами» Брутом «помягше», смотреть на вещи «поширше». Брут был не только помилован великодушным победителем, но и вошел к тому в доверие и милость.

Однако очень скоро Брут (возможно, под влиянием «транс-фуги» Цицерона, с которым сблизился с момента «добровольно-принудительного» перехода в стан «цезарианцев») начал стыдиться своей измены республиканским принципам и идеалам. Он сочинил прокламацию в честь своего заколовшегося в Утике доблестного дядюшки Катона и принял решение вступить в прямо-таки демонстративный (если не сказать — просто провокационный по отношению к Цезарю) брак. А именно — развелся со своей прежней женой и женился на своей двоюродной сестре Порции, дочери Катона и вдове Бибула, давнего недруга Цезаря. Хотя Сервилия этого брака своего сына не одобрила и пыталась его всеми силами отговорить от столь необдуманного, по ее убеждению, шага, предчувствуя, что ни к чему хорошему для них обоих он не приведет.

Среди предков Юния числился так называемый Брут Старший, который некогда, подняв меч во имя попранной свободы, освободил Рим от деспота-царя из этрусской династии Тарквиниев, стал первым римским консулом и заслужил почетное прозвание отца римской свободы — знаменитой libеrtas. Сплотившиеся против Цезаря оппозиционеры не преминули воспользоваться этим давним и дальним родством молодого Юния. На статуе древнего Брута — освободителя Рима от царской тирании — ночами стали появляться надписи (или, говоря «по-новорусски» — граффити): «Брут, ты спишь!» и: «О, если бы Брут был еще жив!» (естественно, на латыни и без современных знаков препинания). Можно представить себе, что подобные меры воздействия на ум столь восприимчивого, подверженного посторонним влияниям и одержимого идеей выполнения долга во что бы то ни стало человека, как Брут Младший (прославившегося на данном ему Цезарем посту претора как судья праведный, неподкупный и нелицеприятный), способствовали его переходу в стан «тираноборцев», так сказать, в духе семейной традиции.

Подобно своему дяде Катону, Брут принадлежал к числу философов-стоиков. По своей сути он был, прежде всего, приверженцем теорий, и тот факт, что эти теории стали для него, в общем контексте его отношения к жизни и представлений о жизни, подтверждением определенных добродетелей правящего класса агонизирующей олигархической республики, и желанием встать на их защиту, доказывает, насколько малым было влияние греческих философских учений на его морально-нравственный облик. Ведь принципы стоической школы позволяли ее приверженцам защищать и оправдывать многое из того, что заставляло содрогаться сердца многих римских аристократов.

Тем не менее, нет и не может быть никаких сомнений в благородстве помыслов Брута Младшего, ведь не зря сын Сервилии прослыл неподкупным (по крайней мере, в обычном, расхожем смысле этого слова), хотя, согласно некоторым источникам, якобы не гнушался отдавать деньги в рост (впрочем, ростовщичеством грешил даже его непрошеный благодетель Гай Юлий, правда, ссужавший деньги под весьма умеренные, по римским понятиям, проценты). Незаурядная способность Цезаря распознавать и по достоинству оценивать людей проявилась, между прочим, в словах, сказанных им, впервые ставшим свидетелем речи, произнесенной Брутом. По словам Гая Юлия, он не знает, чего желает этот молодой человек, но все, чего он желает, он желает страстно.

Так что заговорщикам необходимо было всего лишь направить страстность желаний, свойственную Бруту, привыкшему витать в облаках возвышенной стоической философии, на достижение вполне конкретной, практической цели. И заговорщикам это удалось — не без помощи новой супруги Брута, Порции, чей фанатичный республиканский догматизм и «великоримский шовинизм» нередко принимал гипертрофированно-истерические формы (вплоть до нанесения себе самой ранений, в целях доказать самой себе стойкость своего духа), надо думать, весьма впечатлявшие ее впечатлительного и легко поддающегося посторонним влияниям супруга.

Однако, наряду с чисто идеологическими мотивами, у Брута наверняка не было недостатка и в мотивах личного порядка. Похоже, его глубоко унижал и мучил факт многолетней «противозаконной», запретной, греховной (с точки зрения старо-римской морали) любовной связи своей матери с «развратным Ромулом», как и слухи о том, что он, Брут — незаконный сын, байстрюк, ублюдок, зачатый и рожденный «во гресех» от этой «противозаконной» связи. Как и то, что личность Цезаря его не только отталкивала, но и привлекала. Брут, вероятно, завидовал любезности, «столичности» и «вежеству» диктатора, которому без всякого труда (если глядеть со стороны) удавалось буквально все, за что бы он ни брался. В то время как ему, добродетельному и (почти) безупречному Бруту, принять всякое решение было невероятно трудно и мучительно.

Не удивительно, что к заговору не был привлечен Марк Туллий Цицерон (чего он впоследствии никак не мог простить заговорщикам, как, говорят, и Пушкин — декабристам). Слишком часто прославленный оратор и «Отец Отечества» демонстрировал «Граду и миру» свою натуру перебежчика., вопреки всей солидности занимаемого им положения и активности его жизненной позиции. Но для нанесения ударов не мечом духовным, а мечом железным наш почтеннейший Марк Туллий явно не годился. Для этого требовались люди совсем иного склада, не боящиеся пролития крови (и к тому же умеющие держать язык за зубами)…

Однако самым поразительным во всей затеянной сенаторами авантюре представляется то обстоятельство, что ее участники, очевидно, считали свои действия не более чем «дворцовым переворотом». Они явно не сомневались в том, что, стоит им разделаться с «ненавистным всем честным римским гражданам похитителем римской свободы», как все сразу встанет на свои места, возвратится на круги своя, и жизнь в Граде на Тибре потечет своим привычным порядком и чередом. У них не было припасено никакой новой политической программы, а только добрая старая, сводившаяся к трем лозунгам — libеrtas, ius, rеs publica. Они никак не подготовили свой