Медленные пули - Аластер Рейнольдс

Так вот, однажды, разозлившись на свою неспособность сдвинуть сюжет с мертвой точки, я плюнул на него и решил: надо вернуться к чему-то такому, что я смогу довести до ума. Я нашел ту бумажку и стал писать «Тройку». Она тоже давалась нелегко. Случались задержки; бывало, я оказывался в тупике. Но всякий раз мне помогала вера в то, что выход существует, надо только его найти. При работе над предыдущей вещью такой веры у меня не было.

Хотите почитать кое-что из тогдашних записей? Пожалуйста.

«Дмитрий сбежал».

«Дмитрий нашел Петрову».

«Они идут гулять. Беседуют о том, чем она занималась раньше, как была осмеяна и унижена».

«Возвращаются в квартиру. Он дает ей музыкальную шкатулку».

«За ним приходят. Петрова не интересует этих людей. Дмитрий догадывается, что с ним должно случиться нечто плохое, но смиряется. Он почти счастлив, так как доказал Петровой, что она была права».

«Только рассказ надо вести от лица Дмитрия. И расставить подсказки насчет того, что любого, кто вступит в контакт с Машиной, ждет легкое помешательство. Похоже, это заразно – достаточно пообщаться с выжившим членом экспедиции, чтобы тронуться умом.

«Позаботиться о том, чтобы безумие Якова не началось до того, как они приблизятся вплотную к Матрешке».

В конце оказывается, что сбежал не Дмитрий, а его врач, который до того обезумел, что возомнил себя членом экипажа. Рассказ от первого лица – это для эффекта присутствия и чтобы не запутать читателя. Доктор так глубоко вживается в историю экспедиции, что в конце берет себе личность единственного выжившего.

Гонта вывели из анабиоза ранней весной, в холодный ветреный день. Он лежал на кровати со стальной рамой, в помещении с унылыми серыми стенами, по всей видимости наскоро собранными из готовых блоков. В ногах кровати стояли двое.

Похоже, их мало интересовало, насколько паршиво он себя чувствует. Мужчина прижимал к груди миску с едой и торопливо орудовал ложкой, словно не мог присесть ни на минуту даже ради утоления голода. Его светлые волосы были коротко подстрижены; судя по задубевшей коже лица, он много времени проводил под открытым небом. Рядом стояла женщина с волосами подлиннее, тоже светлыми, но уже с проседью, и намного более смуглой кожей. Жилистая, как и мужчина, она тоже была облачена в потертый серый комбинезон. Ее бедра охватывал тяжелый пояс с инструментами.

– Ну что, Гонт, жив? – спросила она. – И compos mentis?[13]

Гонт прищурился – свет в комнате был слишком яркий – и тотчас утонул в воспоминаниях.

– Где я? – спросил он.

– В комнате. Тебя разбудили, – ответила женщина. – Ты ведь помнишь, как засыпал?

Он хватался за воспоминания, пытался поймать что-нибудь относящееся к ситуации. Врачи в зеленых халатах, стерильная операционная, рука подписывает последний документ, перед тем как его подключат к машинам. В вены медленно льются препараты, полное отсутствие печали или тоски, когда он прощается со старым миром, со всеми своими разочарованиями.

– Кажется, помню.

– Как тебя зовут? – спросил мужчина.

– Гонт. – Пришлось потратить несколько секунд, чтобы вспомнить имя. – Маркус Гонт.

– Вот и хорошо, – сказал мужчина, вытирая губы рукой. – Это положительный признак.

– Я Клаузен, – представилась женщина. – А это Да Сильва. Мы отвечаем за твое пробуждение. Помнишь «Спячку»?

– Не уверен.

– Подумай хорошенько, Гонт, – попросила она. – Нам ничего не стоит снова тебя усыпить, если откажешься работать с нами.

Нечто в тоне Клаузен убедило его, что следует постараться.

– Компания, – сказал он. – «Спячкой» называлась компания. Она уложила меня спать. Она всех уложила спать.

– Клетки мозга вроде не повреждены, – заметил Да Сильва.

Клаузен кивнула, но никак не показала, что рада правильному ответу. Скорее, ее успокоило, что Гонт избавил их с Да Сильвой от какой-то мелкой обязанности, и не более того.

– Мне понравилось, как он сказал «всех». Словно это так и было.

– А разве нет? – удивился Да Сильва.

– Для него – нет. Гонт был одним из первых. Ты что, не читал его досье?

Да Сильва поморщился:

– Извини. Немного отвлекся.

– Он был одним из первых двухсот тысяч, – напомнила Клаузен. – Членом эксклюзивного клуба. Как вы себя называли, Гонт?

– Избранные. Очень подходящее слово. А как еще нам было себя называть?

– Везучие сукины дети, – ухмыльнулась Клаузен.

– Помнишь, в котором году тебя усыпили? – спросил Да Сильва. – Ты был в первой партии, значит это случилось примерно в середине века.

– В две тысячи пятьдесят восьмом. Если надо, могу назвать месяц и число. Насчет времени суток не уверен.

– И ты помнишь, разумеется, почему на такое решился? – поинтересовался Да Сильва.

– Потому что была такая возможность. Потому что любой в моей ситуации поступил бы так же. Мир становился все хуже, катился под откос. Но еще не рухнул окончательно. А врачи год за годом продолжали твердить: до прорыва к бессмертию рукой подать, продержитесь еще немного. Но мы всё старели. А потом врачи заявили: мы все еще не способны подарить вам вечную жизнь, но зато с нашей помощью вы можете перескочить через годы ожидания.

Гонт заставил себя сесть на кровати, силы постепенно возвращались в конечности, отчасти благодаря растущей злости. Почему к нему не проявляют должного уважения? И почему, что еще хуже, его тут осуждают и оценивают?

– В нашем поступке не было ничего плохого. Мы никому не причинили вреда, ни у кого ничего не отняли. Мы лишь воспользовались имеющимися у нас средствами, чтобы достичь того, что и так к нам приближалось.

– Кто сообщит ему новости? – спросила Клаузен, глядя на Да Сильву.

– Ты проспал почти сто шестьдесят лет, – сказал мужчина. – Сейчас апрель две тысячи двести семнадцатого года. На дворе двадцать третий век.

Гонт снова обвел взглядом убогую комнату. У него имелись некие туманные догадки о том, каким станет пробуждение, но реальность оказалась совершенно иной.

– Вы мне лжете? – спросил он.

– А ты как думаешь? – вопросом на вопрос ответила Клаузен.

Гонт поднес к лицу руку. Она выглядела, насколько он мог вспомнить, в точности как и прежде. Те же старческие веснушки, те же набухшие вены, те же волосатые костяшки пальцев, те же шрамы и складчатая, как у ящерицы, кожа.

– Принесите зеркало, – попросил он, охваченный дурным предчувствием.