Тобол. Много званых - Алексей Иванов

Внезапно потянуло ветром из тайги, словно оттуда что-то полетело на подмогу. Дымная туча зашевелилась, как живая, из неё начали выдуваться странные объёмы, и она, оплывая, потекла вокруг священной ели, вращаясь, подобно призрачной юбке. Из клубов в зловещем полу- мраке вылепились огромные седые крылья. Они помели по траве, набирая мощь и скорость, и воронкой закрутился крылатый смерч с елью вместо оси. Вогулы завопили. Сатыга приник к земле. Вихрь сорвал с Новицкого треуголку и покатил к лесу; Новицкий, заслоняясь рукой, загородил собой Филофея. Но Филофей стоял прямо и широко крестился, его длинные волосы вздыбились, а бороду снесло на сторону. Пантила, оторопев, попятился; в благоговейном ужасе он осознал, что костёр разбудил какую-то неведомую и страшную силу.

Из дыма образовалась зыбкая чудовищная птица – Гусь. Воздев крылья и выгнув шею, Гусь потянулся к владыке. Глаза адской птицы тлели углями. Гусь раскрыл клюв и дохнул на владыку жаром, осыпав его белым пеплом, а потом могуче и гулко хлопнул крыльями – каждое как парус – и взмыл в воздух, окутанный яркими искрами. Огонь костра освободился от гнетущей мглы и взвыл, бросившись вверх по стволу дерева. Дымовой Гусь пронёсся над поляной и растворился в небе, оставив в пустоте туманные пряди.

Священная ель горела единым рыжим пламенем от корней до вершины, высветив всю поляну и шевелящийся лес на опушке. Разбежавшиеся вогулы потрясённо смотрели на пожарище. Лица их были как из меди.

– Такого дэмона извэргнули, очам нэ повирю, – пробормотал Новицкий.

– Велик господь, и необорима сила его, – ответил Филофей.

А князь Пантила Алачеев тяжело дышал, не зная, что делать. В его душе всё ворочалось и переваливалось, перекладываясь как-то по-другому. Ему случалось встречать таёжных богов: такое бывает – редко, но бывает. Но не бывает, чтобы таёжный бог отступил перед человеком. Можно разрубить на части или сжечь идола, но отогнать бога человек не в силах. А сейчас бог бежал. Это чудо. И оно явлено ему, князю Пантиле Алачееву. Явлено так, чтобы он понял. И явлено вовсе не Филофеем, ведь старик – не шаман.

Пантила подошёл к Филофею, словно проваливаясь при каждом шаге.

– Это был сатана? – робко спросил он.

– Подручный его, – спокойно пояснил Филофей.

Взволнованному Пантиле казалось, что перед ним открываются какие-то бесконечные дороги, его наделяют какими-то небывалыми силами, ему обещают какие-то невероятные свершения. Распахивался мир, который шире тайги, длиннее Оби и выше северного сияния. И Пантиле хотелось как-то отблагодарить неведомо кого за то, что его пустили в это великое и светлое пространство, хотелось доказать, что он достоин доверия, хотелось отдать всего себя, заплатить бесценным даром за бесценный дар.

– Помнишь, я говорил о Палтыш-болване? – горячо спросил Пантила у Филофея. – Мой предок Игичей надел на него железную рубаху Ермака.

– Помню, – кивнул Филофей, испытующе вглядываясь в Пантилу.

– Эта рубаха священная! Я найду её для тебя! – заверил Пантила.

– Тебе виднее, чем господу послужить, – осторожно сказал Филофей, чтобы своим незнанием не задуть веру остяка. – Эти леса – твои.

А князь Сатыга в досаде плюнул в сторону горящей ели и принялся отряхиваться от пепла, которым дохнул Медный Гусь. Воин Ванго подобрал в траве новую шапку Сатыги и подал её князю.

– Мы не сожгли Гуся, – мрачно сказал Сатыга по-мансийски, обеими руками водружая шапку на голову. – Гусь улетел. Он самый сильный бог.

Из Тобольска их караван отправился в Тюмень, потом были Туринск, Верхотурье и Соликамск, потом – Кайгород, Вятка и Казань. Из Казани купцы с товарами повернули на Москву, а посольство – в Симбирск. Волга, русская Янцзы, не произвела впечатления на Тулишэня. Судов на Янцзы было куда больше, чем на Волге. Об этом Тулишэнь тоже упомянул в своих «Записках». Он тщательно собирал все сведения о России: сколько в городах жителей и торговых лавок, какие воинские укрепления, велико ли жалованье у солдат. Тулишэнь высчитывал расстояния в ли; выяснял, какие в России реки, откуда и куда текут, какая в них рыба; расспрашивал о плодородии полей, о злаках, овощах и скотине; непременно узнавал, какие налоги платят крестьяне и ремесленники, кто собирает налоги, как наказывают должников? О русской погоде, зимних холодах, летнем зное и весенних паводках Тулишэнь мог судить по собственному опыту. Добытые сведения он старался изложить красивым литературным языком, достойным поклонника Ли Бо. К тому же Тулишэнь надеялся, что император Канси прочтёт его сочинения, восхитится изяществом слога своего заргучея и приблизит его к себе.

Обоз с заргучеями, торгоутами, толмачами и слугами по-прежнему был под охраной тобольского шквадрона полуполковника Ступина. Даотай Гагарин присоединил к посольству своего шпиона – цзолина Лоренца Ланга; этот молодой лейтенант попал в плен к русским и в Сибири принял русское подданство. В городе Саратове послов ожидал манзик Аюки-хана.

Аюка, предупреждённый письмом канцлера графа Головкина, готовился к прибытию китайцев. У астраханского обер-коменданта Михайлы Чирикова он затребовал расписной струг, запас сарачинского пшена, фиников, грецких орехов и водки, а также сотню драгун с барабанами, дудками и потешными пушками. Калмыцкий караул перевёз посольство на правый берег Волги, и процессия двинулась в степь, в урочище Мантухотай, на стан Аюки.

Степной ветер трепал витые хвосты разноцветных знамён заргучеев и длинную голубую бахрому на ханском шатре. Усатые русские драгуны били в барабаны, дудели и палили в воздух из пушчонок. Место встречи окружила огромная конная толпа «срамных калмыков»; ханские охранники-дайчины держали любопытных в отдалении: в тех, кто приблизится, они без предупреждения пускали затупленные стрелы. Заргучеи спешились. Главный посол Агадай вынул из деревянной шкатулки грамоту Сюань-Е, написанную на золотой бумаге, поднял её над головой и медленно пошёл к шатру первым.

Знаменитый хан Аюка был семидесятилетним стариком – темнолицым, морщинистым и худым, как монах из монастыря Джебунг. Он сидел в кресле на персидском ковре. Заргучеев усадили по правую руку от Аюки, а слева расположились тайши-советники. Чинный велеречивый разговор Агадая и Аюки касался байсэ Абаджура, племянника Аюки, который вместе с матерью и своими дайчинами на десять лет застрял в Китае из-за войны с джунгарами. Абаджура следовало спровадить обратно к дяде на Волгу, хотя байсэ ничуть не печалился о родных улусах и беззаботно кочевал по раздольным угодьям, дарованным ему Канси к северу от Великой стены у заставы Цзяюйгуань. Якобы племянника при возвращении надо было уберечь от каракалпаков и казахов, а свирепые джунгары Цэван-Рабдана не замышляют злодейства: их утихомирил посланник хя Килитей. Все тревоги о родиче Аюки были ложью. Тулишэнь это знал. И Аюка знал. Знали заргучеи и тайши, знали губернатор Гагарин и канцлер Головкин, и государь с богдыханом тоже знали. Посольство явилось к Аюке, чтобы убедить калмыков напасть на джунгар.

О подлинной цели своего путешествия Тулишэнь поговорил с Аюкой потом наедине. Аюка был владетелем строптивым и своевольным, но вопрос о войне калмыков с джунгарами решал всё-таки не он, а царь Пётр. Заргучеи и хан Аюка несколько недель ждали гонца от царя или от Сената. Калмыки развлекали послов своими дикими забавами – загонными охотами на конях и рыбной ловлей. Для заргучеев, городских жителей, привыкших к покою канцелярий Лифаньюаня, степные увеселения были одним страданием. А Тулишэнь постепенно догадывался, что гонец не прискачет и не позовёт его в столицу – значит, царь Пётр отказывает богдыхану в услуге. Напрасно он, Тулишэнь, учил наизусть из грамоты императора мудрые ответы русскому царю, заранее заготовленные на тот случай, если царь его о чём-то спросит.