Кит на пляже - Винко Мёдерндорфер

– За работу, – говорю я; мой собственный голос в пустом классе меня пугает. – У меня мало времени, мне на тренировку надо.

Алекс встаёт и идёт к моей парте. Я уступаю ему место. Он садится рядом со мной, а я двигаюсь на самый край парты. Чтобы к нему не прикоснуться. И он отодвигается к противоположному концу парты. Перед нами рабочая тетрадь по математике.

– Вперёд, – говорю я ему.

– Да я понятия не имею, что делать, – отвечает он и поправляет волосы, которые опять упали со лба и закрыли ему глаза. Точно такой вот локон я нарисовала на портрете.

– Ты начинай, а я скажу, что и как, – говорю я, стараясь на него не смотреть. – Начнём с примеров полегче. Увидишь, в конце одно удовольствие от того, что всё решается.

– Не-а, – бормочет он. – Не идёт у меня математика, и всё.

Я молчу. Если ему всё равно, зачем он просил, чтобы я ему помогла?

– Мы с батей договорились, что мойка мне достанется, даже если я не окончу эту дурацкую школу, – говорит он, проводя пальцем по краю тетради.

– И что, будешь всю жизнь мыть чужие машины? – спрашиваю я его довольно злобно.

Он пожимает плечами:

– Ну, сколько-то. Потом накоплю денег и… – он поднимает глаза вверх, как будто ищет, что он будет делать потом, как будто точно не знает, как будто никогда об этом не думал, – и открою ещё одну мойку, – и улыбается; ему кажется, что это прекрасная мысль. – А потом ещё и ещё. У меня будет несколько автомоек. У людей всегда будут автомобили, и им всегда будет нужно, чтобы их кто-нибудь мыл и чистил. Вот как будет. – Он явно доволен своим планом.

Я ничего не отвечаю. Смотрю перед собой. Не знаю, что ему сказать.

– Думаешь, я неправ? – спрашивает он.

Я пожимаю плечами.

– У меня будут люди, которые станут работать на меня. Я сам не буду. Буду начальник, и всё. Буду считать деньги и ездить на автомобилях. Спортивный БМВ M3 GTS, бензиновый двигатель восемь цилиндров, четыреста пятьдесят лошадиных сил! И «Ягуар». Но потом, потом, когда у меня будет много денег. Как у бати.

– Так зачем ты ходишь в школу, если уже сейчас прекрасно знаешь всё про свою жизнь? – спрашиваю я.

Теперь он пожимает плечами.

– Не знаю. Хожу и хожу. До лета ещё сколько-то ждать. Батя сказал, чтоб я ходил. А зачем – не сказал.

– Тебя реально ничего не интересует, кроме автомойки? – наседаю я. – На свете столько всего интересного. Столько вообще всего! – Сказав это, я понимаю, что сейчас похожа на папу. Он тоже вот так воодушевляется. Я даже думаю, что взмахнула рукой точно так, как он машет, когда хочет, чтобы я ему точно поверила.

– А ты-то что? – вдруг спрашивает меня Алекс. – Что ты будешь делать, когда кончишь школу? Что будешь делать с этим вот всем… ну… с пианино и с фехтованием… Для чего это тебе нужно?

– Буду дальше учиться.

– Дальше? Куда дальше? Нет никакого «дальше». Чем больше знаешь, тем меньше получаешь, это мне батя сказал. Не знания нужны, а своё место. И батя прав. Какая разница, как лягушка по-латински называется. Что, думаешь, если хочешь в своём ресторане подавать лягушачьи лапки, надо знать, как они называются по-латински? Надо уметь их продать. Найти хорошего повара, привлечь в ресторан кучу людей. Вот что важно, а не Вольфганг Бах!

– Моцарт, – поправляю я, – Вольфганг – это Моцарт.

– Да какая разница: Моцарт, Бах… Я всего этого, чему меня учат, никогда делать не буду. Никто меня не спросит, умею ли я решать уравнения или когда была французская революция. Никто! Никакой от этого пользы. Поэтому я и не запоминаю. Вот когда меня батя спрашивает, знаю ли я, как покрыть воском днище автомобиля, или почему заднее сиденье чем-то перемазано, или почему я при мойке не употребил такое-то моющее средство, – это я в момент запоминаю. Если не запомнить, схлопочешь. Иногда так вмажет, что у меня аж голова кружится. И я запоминаю. Потому что это важно. Ты получаешь деньги – поэтому важно убрать весь мусор с заднего сиденья, важно, потому что клиент потом придёт снова, и у тебя снова будут работа и деньги. Вот чему меня батя учит; за это ему надо сказать спасибо.

– Он тебя бьёт? – изумлённо спрашиваю я.

– Ну, если что-то забываю, думаю про что-нибудь другое. А нельзя. Это же жизнь. Моя жизнь. Когда у меня будут дети, я их буду учить так, как он меня учит. И если надо, тоже врежу.

Я растерялась. Я не знала, что Алекс так думает. Сначала хотела просто промолчать, но потом не выдержала и сказала:

– Ты это прямо всерьёз?

– В каком смысле? – спросил он.

– Ну, что ты ему благодарен, если он тебя бьёт… и сам будешь мутузить своих детей…

Он смотрит на меня удивлённо. Вопрос поставил его в тупик. Пожимает плечами.

– Мне вот кажется, что это чудовищно. Меня родители никогда не били. Нельзя бить детей. Да и не только детей, никого вообще нельзя бить, – говорю я.

Алекс не смотрит на меня. Ему неловко. Я сразу же жалею, что вообще открыла рот. Я не люблю ставить его в неловкое положение.

– Да мне тоже не кажется, – тихо говорит он через некоторое время.

– Что? – тихо спрашиваю я.

– Ну это вот. Что он меня бьёт, – отвечает он. – Что это правильно.

Потом мы оба некоторое время молчим.

Не знаю, что сказать. Я не ожидала, что он мне всё расскажет.

– Не знаю, – продолжаю я в конце концов, – а вообще есть смысл помогать тебе с математикой? Если ты уже решил, что на школу тебе наплевать?

Он пожимает плечами и смотрит на меня.

– А почему ты хотел, чтобы мы остались после уроков? – спрашиваю я.

– Ну, из-за тебя, – отвечает он. – Хотел с тобой поговорить. Ты такая умная, я хотел узнать, что ты думаешь… – И замолкает.

– О чём?

– О том, что я сейчас рассказал.

– Не знаю, что тебе ответить. Ты же ничего не спрашивал. Только сказал, кем будешь.

Он смотрит на меня. Хотя после вчерашнего падения у него огромный фингал слева, глаза всё равно красивые, тёмно-карие.

– Ты думаешь, я прав? – тихо спрашивает он, не отрывая от меня взгляд. – Думаешь, батя мой прав?

– Ты говорил об этом очень уверенно, – отвечаю я.

Он пододвигается ближе ко мне.

– Не знаю, – говорит он, – иногда просто не знаю. Я вот тут подумал, когда ты докладывала про китов, которые выбрасываются на пляж…

Я сделала отличный доклад. Биологичка рыдала. Я подготовила ещё и презентацию с фотографиями; там люди спасали китов, которые потом через некоторое время возвращались и опять выбрасывались на пляжи, как будто хотели умереть во что бы то ни стало. Я закончила доклад размышлением о том – мне папа немножко помог, – что киты своей добровольной гибелью говорят нам, что мы очень плохо обращаемся с нашей общей планетой, что мы должны что-то изменить. Я нашла отличные фотографии огромных кашалотов, Physeter macrocephalus, которые выбросились на австралийские пляжи. Их огромные, реально огромные тела лежали на золотистом песке, где ещё накануне загорали купальщики. Никто не знал, почему они выбрали именно этот популярный пляж. Никто понятия не имел; биологи тоже не знают, зачем киты в таком количестве намеренно плывут на мелководье. И когда люди, приложив огромные усилия, вернули их обратно в воду – не всех, а некоторых, кого смогли, – через несколько дней они приплыли обратно и всё-таки умерли на песке. Как будто решили, что с них хватит. Как будто не хотят жить в морском царстве. «Может быть, – сказал папа, когда мы об этом говорили, – киты не хотят жить в среде, которая стала миром рыб, а не млекопитающих. Может быть, они чувствуют себя чужими. Может быть, им кажется, что они – ошибка природы?» Никто же не знает. Презентацию я закончила фотографией печальных глаз умирающего китёнка. После этого в классе некоторое время стояла полная тишина.