Любовь и дружба в 6 "Ю" - Диана Ю. Лапшина

этого. Хотя лицо Долгорукой теперь все время всплывало в моей голове – красивое, ледяное и… наглое. У нее был вид воительницы, несмотря на глупый ободок. И ссадина так точно вписалась в этот образ, что не вызывала вопросов.

Или мы были невнимательны. Я.

А теперь выясняется, что эту воительницу толкнули, да так, что она упала и наверняка плакала, потому что… да что искать причин? Я и сам плакал, когда летом упал с велосипеда на даче и разбил обе коленки.

– Я ее не била, Спиридон, – твердо сказала длинная, наверное, в сотый раз, – она сама виновата.

– Быть новенькой тяжело, – ответил я, – неужели вы не понимаете?

Они молчали, а я вдруг вспомнил собственные слова про новеньких, которые не должны отсвечивать, раздражая стареньких, и мне стало неловко – я почувствовал себя отвратительно. До того мерзко, что мне вдруг стало душно и я оттянул с шеи тугой шерстяной шарф и глотнул влажного морозного воздуха. Эх ты, Спиридон… это было какое-то совсем новое чувство.

– Она тоже хороша, – вскинулась вдруг до того молчавшая девчонка, мелкая и незаметная, как мышь, – могла бы и потерпеть немножко. Я тоже была новенькой и ничего, перетерпела. Краской не бросалась и ключей от школы не выкидывала.

– Во-во, – кивнула та, со вздернутым носом, – а твоя Долгорукая обиделась. Тоже мне.

– Тебя тоже толкали? – спросил я, не ожидая ответа, но она вдруг кивнула и с вызовом посмотрела прямо мне в глаза.

– Ну и школа у вас, – только и сказал я и пошел прочь.

Значит, она была новенькой и ее побили. А она в отместку, уходя, облила какой-то краской школьную дверь и выбросила связку ключей – глупые, бессмысленные поступки, как по мне. Но я их понял. Это была сдача.

Сдача школе.

Девчонки не стали меня догонять. Я вышел на улицу и поехал домой – мне нужно было подумать. И найти дурака Бочкина. Кто его знает, а вдруг он и правда отправился к Уральскому хребту.

Здесь, посреди занесенной снегом улицы, мысль про Уральский хребет показалась мне до ужаса дикой, но когда я залез в теплое нутро автобуса и закрыл глаза, перед моим мысленным взором снова встала Долгорукая. Она смотрела мне в глаза, не отрываясь, и тонкая нить почти зажившей ссадины темнела, наливаясь кровью. А потом я уснул, и мне снилось, что прошли годы, а Бочкина все нет, и я еду на Урал и нахожу его в какой-то землянке. Согнутого, словно он древний старик, и седого. Он протягивает мне свидетельство о рождении и чего-то требует.

– Парень, проснись! – говорит он. – Конечная.

Витя, где он?

Мама встретила меня сердито. В последнее время она часто сердилась по мелочам, наверное, у нее были какие-то проблемы на работе, которыми она со мной не делилась. А может, по каким-то другим причинам, о которых я не догадывался. Но сейчас она явно сердилась на меня.

– Где твой Бочкин? – спросила она, дождавшись, когда я разуюсь и помою руки.

– На Урале, – буркнул я. В воздухе пахло скандалом.

– На каком еще Урале, Витя?! – взвилась мама. – Мне позвонила его мама, он со вчерашнего дня пропал! Ты знаешь, где он?! Как вы не понимаете, что родители…

– Да не знаю я! – закричал я. – Если Бочкин не ночевал дома, я тут причем? Что я ему, охранник, что ли? Может, он у родственников.

Но мама не собиралась сдаваться.

– Ты правда, что ли, не понимаешь? – спросила она, растерянно глядя на меня. – Ты представляешь, каково сейчас его родителям? А что будет, когда про это узнают в школе, Витя? Кстати! Он был в школе?

– Нет, – ответил я.

Я понимал. И мне самому становилось плохо от мысли, что Бочкина нет уже сутки, и что его мама сейчас, наверное, плачет и только и думает о своем Бочкине. Где он и что с ним. Я бы на ее месте вообще, наверное, умер от ужаса. И тут я понял, что я не умираю только потому, что действительно не очень понимаю, как испуганы его родители! Я все думаю про Долгорукую, а думать на самом деле нужно про Бочкина.

– Что у вас случилось? – спросила мама. – Скажи мне. Ведь ты все можешь мне сказать, ведь правда? Ты же знаешь, что мне ты можешь сказать все, Витя?

Я знал, что она готова услышать все. Но есть вещи, которые ни один человек не станет обсуждать с родителями. Удивительно, что родители и сами этого не понимают. Или не помнят. Ведь были они когда-то детьми.

Что я расскажу маме? Что Бочкин влюбился, что Долгорукая подбила его разбить окна и взломать электронный журнал? Что ее то ли выгнали из предыдущей школы, то ли она сама ушла? Или что мы так и не пожали друг другу руки, а значит, так и не помирились, хотя Бочкин хотел? Что я подставил его, назвавшись его именем, и что математичка плакала, а черные полоски, нарисованные на ее глазах, оставались четкими и ровными, словно она чертила их по линейке несмывающимся маркером? Или рассказать, что я назвал Бочкина тупицей и готов был драться с… с кем? С лучшим другом?

Это было слишком много для мамы. И как бы она поступила, узнав все это? Ведь ей не скажешь «Только никому!» – это я знал на собственном опыте. Мои секреты мама не воспринимала всерьез – ведь я ребенок. Выходило, что я не мог ей доверять. От этого было еще противнее. Может быть, я рассказал бы об этом отцу, но он уехал в командировку, а по телефону все это совсем не то, совсем не так…

Да и выходило, что не Долгорукая всему виной, вовсе не она, а я! Из-за меня Бочкин куда-то ушел. Мне было стыдно, но и подставляться я не хотел. В конце-концов Бочкин найдется, а осадочек останется. «Хороший из твоего Пустелькова вышел друг», скажут его родители, и будут правы.

Но мама расценила мое молчание иначе.

– Молчишь?.. – сказала она. – Ну молчи. Я думала, мы с тобой друзья, Витя. Жаль, что я так жестоко ошибалась.

– Я не молчу, – сказал я, – мы друзья. Просто я не знаю, где он. Ну правда, мам. Ты мне веришь?

– Верю, – кивнула она, – вернее, хочу верить, но раньше вы с Бочкиным были не разлей вода. Бочкин то, Бочкин это. И вдруг он пропал, а ты молчишь!

– Я не