Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

– Но мы здесь, – проговорил он, улыбнувшись иезуитскому «мы», бессознательно произнесенному Джоном. – Возможно, я сумел бы уговорить себя, что расписания отправки барж на самом деле являются молитвой святым.

Эмилио возвел глаза к небу.

– Религия – мечта говорящей бесхвостой обезьяны! Знаешь, что я думаю? – риторически обратился он к себе самому, пытаясь отвлечься от очередной смерти, посетившей его жизнь. – С нами по воле случая происходит всякое дерьмо, мы перелагаем его в нравоучительные рассказы и называем Священным Писанием…

Джон притих, как мышь. Посмотрев на друга, Эмилио увидел его лицо.

– O боже. Прости меня, – сказал он, меняя позу. – Таков Эмилио Сандос, отрава в человеческом облике! Не слушай меня, Джон. Я устал, у меня плохое настроение и…

– Знаю, – ответил Джон, глубоко вздохнув. – И я готов признать, что тебе принадлежит черный пояс в части боли и страдания, так? Однако на свете устал далеко не ты один, и скверный характер не у тебя одного, наконец, не ты один хотел бы, чтобы София осталась в живых! Постарайся запомнить это!

– Джон, послушай! Еще раз прости, хорошо? – окликнул Эмилио выходящего из помещения Кандотти. –  Боже, – вяло прошептал он, оставшись в кают-компании в одиночестве. Опустив локти на стол, положив руки в ортезах по обе стороны кружки, он смотрел на поверхность кофе.

«Какой сейчас год? – вдруг подумал он без всякой связи с происходящим. – Сколько же мне лет, черт побери? Сорок восемь? А может, девяносто восемь? Или все две сотни?» И не сразу заметил, что лицо его отражается в черном и спокойном зеркале напитка: тощая физиономия, на которой гравировальная игла прожитых трудных лет запечатлела следы перенесенных страданий. Никакие его слова не способны пошатнуть веру Джона – он это знал, но все равно постарался забиться поглубже в кресло, постаравшись съежиться в комок.

– Молодец, парень, – тяжело вздохнул он.

С ненавистью к себе самому, к Джону, к Софии, ко всем, кого он мог представить, он мысленно вернулся к работе, чтобы найти в ней спасение. Он подумал, что, наверное, надо закончить прямое прослушивание радиосигналов – достаточно следить за изменениями языка при более высокой скорости воспроизведения. «Почему я раньше не подумал об этом? – удивился он. – Значит, работаю неэффективно…»

Мгновение спустя, ощутив резкий кивок головы, он проснулся, заставил себя открыть глаза и увидел перед собой на столе ту же кофейную кружку.

Руки его налились свинцом, он не мог заставить себя взять ее. Да, кофеин уже не действует, подумал он, чуть подвинувшись вверх. Пора обращаться к Карло за волшебными пилюлями.

Он не впервые заставлял себя вести подобный образ жизни; Эмилио давным-давно обнаружил, что способен относительно неплохо функционировать, сократив время ночного сна до трех-четырех часов. Он постоянно чувствовал себя очень скверно, но в этом не было ничего нового. «Ты умеешь не обращать внимания на плохое самочувствие. Ты привык к рези в глазах, к постоянной тупой головной боли». Не то чтобы он мог забыть об усталости, о страхе, горе или гневе, замечал он, не то чтобы что-то становилось лучше или легче. Но факт состоял в том, что вопреки всему он все равно мог работать. «Ты должен стоять на ногах, должен двигаться…»

«Потому что если ты на мгновение сядешь, – подумал он, вновь просыпаясь, – если позволишь себе отдохнуть… Ладно, не надо. Ты заставляешь себя работать, потому что иначе войдешь в тот город мертвых, в тот некрополь, который содержится у тебя в голове. Сколько там мертвых…»

…Он пытался исправить ситуацию, вынести трупы. Была ночь, но лунный свет лился со всех сторон, и тела сделались почти что прекрасными. Волосы Энн серебрились в лучах луны. Эбеновые члены младшей сестры мальчишки из племени додот – деликатные, хрупкие, – ее совершенный маленький скелет… очаровательный, но такой печальный, такой печальный… притом что страдания ее завершились, и она находилась у Бога.

Это было самое худшее из того, что он видел во сне. Если Бог – враг, тогда опасность грозит даже мертвым. Все, кого ты любил, должны быть у Него, и Ему не следовало доверять, не следовало любить.

– Все живое умирает, – говорил ему Супаари. – И не есть умерших – пустая трата еды.

Но город вновь горел, запах горелого мяса царил повсюду, и свет не был лунным, это было зарево пожара, и жана’ата были повсюду… мертвые, мертвые, как много мертвецов…

Кто-то тряс его. Он проснулся со всхлипом, ноздри его еще ощущали запах.

– Что? Что такое? – Он сел, растерянный, еще ощущавший только что пережитый ужас. – Что! Черт! Я же не спал! – солгал он, не зная почему. – Что там…

– Эмилио! Проснись! – Стоявший возле него Джон Кандотти ухмылялся во весь рот, лицо его светилось, подобно хеллоуинской тыкве со свечкой внутри. – Ну, спроси меня о том, какую новость я тебе принес!

– O боже, Джон, – простонал Эмилио, оседая назад в кресло. – Иисусе! Не дурачься со мной…

– Она жива! – воскликнул Джон. Эмилио немо смотрел на него. – София жива. Франс десять минут назад связался с ней по радио…

Сандос мгновенно поднялся, протиснулся мимо Джона и устремился на мостик.

– Подожди, подожди, подожди! – воскликнул Джон, хватая проходившего мимо Эмилио за руку. –  Расслабься! Она разорвала связь. У нее все в порядке! – проговорил он, сияя, забыв о короткой размолвке. – Мы сказали ей, что ты спишь. Она рассмеялась и сказала: «Типичная для него картина!» Еще она сказала, что ждала весточки от тебя сорок лет и может подождать еще несколько часов, чтобы мы тебя не будили. Но я знаю, что ты убил бы меня, если бы я этого не сделал, поэтому я тебя и бужу.

– Значит, у нее все в порядке? – спросил Эмилио.

– Явно. Голос довольный.

Эмилио на мгновение привалился к переборке, зажмурив глаза. А затем последовал к радио, предоставив Джону Кандотти следовать за ним с блаженной улыбкой на лице.

Когда Сандос появился на мостике, все уже толпились возле двери, пока Франс второй раз устанавливал связь.

– На каком языке она говорит? – спросил Эмилио.

– В основном на английском, – сообщил Франс, неуклюже пропуская Сандоса к консоли. – Вставляет слова руанжи.

– Сандос? – услышал он, как только сел. Звук ее голоса током встряхнул его: более низкий и скрипучий, чем он помнил, однако по-прежнему прекрасный.

– Мендес! – воскликнул он.

– Сандос! – произнесла она, голос ее дрогнул. – Я думала… что никогда…

Сдерживаемые доселе чувства хлынули сквозь барьеры, казавшиеся обоим непреодолимыми, однако к рыданиям добавились смех, горькие извинения и чистая радость, и, словно время повернулось назад, они заспорили о