Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

это мое собственное. Это я, Адам Кесслер, плакал, как ребенок, которого бросили в лесу, один на один со своим горем.

Рыдания рвались из моей груди. Это была не просто печаль, это была боль, которая пронизывала меня насквозь, от макушки до кончиков пальцев. Это была боль утраты, боль предательства, боль бессилия перед тем, что со мной произошло. Это была боль от того, что моя жизнь рухнула, как карточный домик, и я, как осколок разбитого зеркала, не знал, куда мне податься, куда мне идти.

Внезапно, движимый какой-то неведомой силой, я сжал руку в кулак и, со всей силы, ударил по ближайшей луже, разбрызгивая брызги и капли воды в темную ночь. Капли, взлетая в воздух, исчезали в черноте, а на мокром асфальте оставались лишь маленькие круги, как память о моем гневе и отчаянии. Этот удар был не просто попыткой выплеснуть эмоции, это был крик, вопль, вырвавшийся из моей души, которая не могла больше сдерживать боль.

Сколько еще раз я смогу выдержать этот кошмар, сколько раз мое сердце разорвется на куски? Сколько еще потерь, сколько еще смертей мне предстоит пережить? Почему все, кого я хоть немного, хоть на миг, посмел назвать своими близкими, гибнут, при самых гнусных обстоятельствах? Будто сама Смерть, эта чёртова старуха, ходит за мной по пятам, как голодная сука, но каждый раз, как старая трусиха, с трудом подносит косу, неспособная меня добить, но так и не даёт покоя. Ничтожная, слепая идиотка, с косой в костлявых руках.

Я снова закрыл глаза, тщательно вытирая лицо руками, словно отскрёбывал от него всю свою скорбь. Воспоминания продолжали преследовать меня.

Не знаю через сколько времени в той жизни, я обнаружил себя растянутым на полу, возле камина, чьи угли тлели с тусклой злобой, освещая грязную комнату. В дверь молотили, наверное, сбежались на грохот жители дома, но меня это не волновало ни капли. Я лежал в тягучей прострации, в болоте, и единственное, что смутно шевелилось в моем затуманенном сознании – это мысль, как грязная пиявка, присосавшаяся к мозгу – нужно спрятать это проклятое письмо, чтобы ни один любопытный нос не залез в эти строки, не осквернил своей жадной натурой мою боль. И снова меня засосало в черную, липкую тьму.

Мой взгляд, как у мертвеца, остановился на шкафу, массивном, тяжелом и мрачном, как надгробная плита. Я ощущал его вес, его угловатую тяжесть, и ленивая мысль промелькнула в моем мозгу, как червь в гниющей плоти: а что, если уронить эту громадину в проходе? Что, если, поставив его поперек, я запрусь от всех этих любопытных, от всей этой ненавистной суеты?

Раздался новый оглушительный грохот кулаками или стулом по двери, и этот звук заставил мои глаза, полные безразличия, переместиться на дверь. И тут, к моему удивлению, я увидел, как шкаф, подобно бревну, волочится за мной, издавая при этом отвратительный, скрежещущий звук, похожий на вой мучимого животного. Я мысленно наклонил его, придав ему силу своей ненависти, и эта гора дерева, с противным скрипом, поддалась моему желанию.

Я считал, что без сомнений, сошел с ума, точно спятил, как человек получивший по голове. Хотелось прогнать этот навязчивый морок, сбросив, как грязное покрывало, и отчаянно зажмурился, но тяжелый, наклоненный шкаф вновь напомнил о своем существовании, обрушившись с оглушительным, отвратительным грохотом перед самой дверью, как жирный труп, упавший с высоты. Пыль и щепки взметнулись в воздух.

Перед глазами, словно вспышка молнии, возникло воспоминание: шахта, и глыба, нависшая над Гарриет, словно челюсть чудовища, с которой сыпались крошки мелких камней, предвещая неминуемую гибель. Тогда, я помнил, я словно пригвоздил ее взглядом, удерживая от падения, и мне было нужно лишь одно намерение, чтобы остановить эту груду камней. И вот сейчас, здесь, ситуация повторялась.

Весь мой скепсис, тщательно выстроенные доводы сыпались в прах, все мои утверждения о том что не существует ничего необъяснимого физически или химически, как прогнившие доски, падали в пропасть. И ладно бы, если это был бы мой личный бред, если бы все происходило только в моей голове. Тогда, с легким сердцем, можно было бы отправляться в дурдом, в общество умалишенных, где меня не сочтут за сумасшедшего.

Я перевел взгляд на цветок в глиняном горшке, одиноко стоящий на подоконнике, и мысленно поднял его, как поднимают ребенка, до самого потолка. И вновь этот проклятый предмет, словно живое существо, последовал за моим взглядом, медленно паря в воздухе. Отвернулся. И он, безжизненный, неуклюже рухнул на пол, разлетевшись в дребезги.

Я помню, как, выпрыгнув из окна, словно сорвавшийся с петель ставень, чтобы никто не догадался о моей странной особенности. По пути я прихватил газетку у мальчишки, делая вид, будто ходил за ней, создавая алиби для своего внезапного появления, словно актер на сцене. Спокойным шагом я вошел в прихожую дома. У двери в комнату, где я провел последние несколько часов, стоял мой сопровождающий и пара слуг, с остервенением тараня её, не обращая внимания на то, что это дорогое, красного дерева полотно. Чуть поодаль от них, заливаясь слезами, стояла сама Фло, и с театральной страстью молила их пожалеть дверь, которая, видимо, значила для нее больше, чем мое собственное существование.

Будто ни в чем не бывало, с верхнего этажа неспешно спустился Кристоф. Он явно был удивлен моим появлением, но, как всегда, сохранял спокойствие и невозмутимость, как английский лорд.

— Пойдём, пройдёмся? — небрежно предложил я, стараясь скрыть внутреннее волнение, и направился в сторону выхода.

Мы брели по улице, вдыхая плотный, сырой туман, который окутывал город, словно саван, опустившийся на ночь. Мы шли неспешно, в отличие от торопливой толпы работяг, спешащих по своим делам, словно впряженные в заводской механизм. Казалось, вот-вот должен начаться дождь. Все небо было затянуто свинцовыми тучами, и вдали, словно раскаты артиллерийского орудия, громыхала приближающаяся гроза. Мы подошли к витрине магазина, где были выставлены изящные чашки из китайского фарфора. Остановились, рассматривая их, погрузившись в свои мысли, словно в ожидании театрального представления или наоборот, желая отвлечься от внутреннего напряжения. Ничто, казалось, не предвещало беды.

И тут, в отражении стекла, я заметил направленный на Кристофа револьвер, как в дуэльной схватке. Миг, всего лишь доля секунды, и мой разум молниеносно проанализировал ситуацию, словно телеграф, сфокусировавшись на источнике опасности. Я действовал на автомате, не раздумывая, отталкивая Кристофа от линии огня,