Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

– Это понятно, – сказал я, изобразив хитрое лицо, – но к выступлению в мае я нарисую самую яркую, самую эффектную афишу… Ты сам сказал, что я хочу и люблю нравиться… Так что афишу сделаю я сам.

Сергею удалось меня не столько успокоить, сколько убедить в том, что нужно успокоиться. Нас хоть и было двое, но мы были театром, а значит, мы были коллективом, в котором у каждого были свои задачи и функции. Я был импульсивным, постоянно жаждущим действий и быстрых результатов. Я был выдумщиком, который в течение одного дня мог что-то придумать, принять кучу решений и к концу дня от всего отказаться… Сергей же, наоборот, каждую идею долго обдумывал, анализировал, рассматривал со всех сторон и ничего не забывал. Он мог напомнить мне о моём же удачном замысле тогда, когда я сам о нём уже забыл. Он умно и тонко, спокойно и сосредоточенно подвергал осмыслению каждый наш следующий шаг. Мы, безусловно, были сплочённым коллективом.

Однако то несчастье, которое я пережил на сцене во время выступления перед почти пустым залом, оказалось для меня серьёзным испытанием. В этом, разумеется, не было и намёка на то тяжёлое унижение, которое мне довелось испытать, показывая пантомиму ночами на острове Русский. Но это было именно несчастье. Я больше не хотел такого переживать на сцене.

Сергей не вполне меня мог понять. У нас с ним были слишком разные сценические интересы.

Сергея целиком и полностью интересовало в пантомиме развитие пластических возможностей. Он хотел идти в направлении метафорических, поэтических образов. Проще говоря, он не хотел быть на сцене человеком. Он не хотел играть человеческие роли.

В нашей программе у него был невероятно трудный для исполнения номер, который назывался «Сердце». Он над ним работал долго и всё время его совершенствовал. Этим он мне напомнил Валеру Бальма, который всё то время, которое я его знал, занимался только одной пантомимой «Парус».

В номере «Сердце» зритель видел на сцене сначала некий клубок, узел или нечто свёрнутое в большой, неправильной формы шар. Сергей, будучи высоким, стройным, широкоплечим молодым мужчиной, умудрялся так свернуться в комок, что некоторое время зрители не могли понять, что перед ними человек, просто в очень сложной позе. Руки и ноги его были переплетены нечеловечески.

Номер «Сердце» Сергей исполнял без музыки. В тишине. Он какое-то время лежал неподвижно, а потом начинал едва заметно пульсировать. Через полминуты такой пульсации зритель понимал, что перед ним сердце, которое спокойно и ровно бьётся. Потом пульсация нарастала, усиливалась… Потом сердце в исполнении Сергея замирало и следом начинало пульсировать часто-часто.

Сергей так удивительно продумал и разработал этот номер, что всё было понятно: вот сердце спокойно, а вот оно сжалось от страха, вот оно колотится от волнения, а теперь перед нами сердце влюблённого. В конце этой поразительной пантомимы сердце мощно, из последних сил совершало толчки, как будто внутри его птенец пытался пробить скорлупу и вырваться на свободу… И вдруг тот сложный узел, в который Сергей завязал своё гибкое тело, разрывался, из него вылетали руки и ноги… И зрители видели лежащего на сцене неподвижного человека, чьё сердце не выдержало страхов и волнений, не выдержало любви.

Я восхищался этим его номером. Меня восхищало в нём всё! И образ, и композиция, и его техническая сложность, и физические возможности Сергея, без которых такую пантомиму невозможно было не только исполнить, но и придумать.

Меня тот номер восхищал. Но сам я такое делать не хотел. Я, наоборот, хотел быть на сцене не парусом, не сердцем… Я хотел быть на сцене человеком, и только человеком… С характером, с неповторимой походкой, с выразительным лицом, а главное – человеком, узнаваемым и понятным зрителю. Все мои номера были человекообразные и смешные. Во всяком случае, я рассчитывал на то, что они будут такими.

Когда Сергей исполнял своё «Сердце» в тишине почти пустого зала, эта тишина полностью соответствовала тому, на что Сергей рассчитывал. Тишина была единственной правильной реакцией на то, что делал он на сцене.

Но, когда я исполнял свой номер «Фига», та же самая тишина в зрительном зале терзала меня, делала моё выступление мучительным и несчастным. Отдельные сдавленные, едва слышные смешки не спасали. Я по неопытности и по молодости пытался гримасничать сильнее, чем было задумано, мне необходимо было получить отклик из молчащей темноты. Но ничего не получалось.

Парные наши смешные номера, на которых зрители в Ижевске хохотали, а в родном университете никто даже не усмехнулся, исполнять было не так тоскливо, как страдать в одиночку. Всё же мы были в таких номерах вдвоём.

Короче, то самое первое выступление театра «Мимоходъ» в родном городе далось мне с трудом и стало серьёзным испытанием. После того выступления меня стал преследовать кошмарный сон. Один и тот же. Он снится не часто, редко, но, если снится, я пробуждаюсь в ужасе. В этом сне я всегда существую в том возрасте, в котором сплю… Я в этом сне выхожу на сцену и вижу, что в большом зале сидят три человека и читают книги. Слева от меня по всей длине зала огромные окна без штор и яркое солнце бьёт мне в глаза. То есть происходит то, чего в театре быть не может и не должно. Я понимаю, что надо со сцены уйти, но почему-то начинаю судорожно думать, с чего мне начать выступление… В этот момент я пробуждаюсь и радостно понимаю, что кошмар закончился.

В мае мы сыграли нашу программу в маленьком помещении театра «Встреча». Я нарисовал лихие афиши. Сергей пригласил любимых преподавателей. Я позвал родителей. Мы всем и каждому говорили непременно прийти на наше выступление. Актёры театра «Встреча» тоже изъявили желание посмотреть театр «Мимоходъ». В итоге в зальчик, рассчитанный на восемьдесят мест, набилось человек сто пятьдесят.

Моя будущая жена тоже пришла и сохранила билет, который я вижу в тот момент, когда пишу эти строки.

Сергей, я и зрители были счастливы в тот вечер. Но я был счастливее всех. Сергей получил свою тишину во время исполнения «Сердца». Но он её уже получал прежде. А я наконец-то получил свой смех.

Через день после того прекрасного выступления Сергей сообщил мне, что получил из Питера письмо от Елены Викторовны Марковой, той самой, которая лично знала Марселя Марсо и всю мировую пантомиму. Лично.

Елена Викторовна спрашивала в том письме, как у нас дела, сделали ли мы то, что собирались, и есть ли у нас то, что мы можем ей показать. Интересовалась она потому, что ближайшей осенью в Риге намечался большой международный фестиваль пантомимы, на который она была приглашена в качестве председателя жюри. Елена Викторовна была готова порекомендовать фестивалю пригласить нас, если у нас есть, что предъявить пантомимическому миру.

У нас было!

Вот только в то время снять видео и отправить его для просмотра было трудно, а в наших с Сергеем условиях практически невозможно. Первые видеокамеры были баснословно дороги. Их обладатели зарабатывали серьёзные деньги, снимая свадьбы и юбилеи состоятельных людей. Мы не могли себе позволить роскошь нанять оператора, чтобы заснять нашу программу.