Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

его руку, с силой выкручивая её, пока он не взвыл от боли, роняя кинжал. Кинжал со звоном упал на пол, отлетел в сторону, затерявшись под столом. Теперь мы были на равных.

Юзеф ударил меня ногой в живот, выбивая воздух из лёгких, затем, словно клещами, вцепился в горло, сдавливая всё сильнее. Я задыхался, перед глазами поплыли красные круги, но в этот момент мой взгляд упал на небольшую выпуклость у меня в кармане. Браунинг! Маленький, изящный, смертоносный. Словно в тумане, я просунул руку в карман, нащупал холодную сталь рукояти. Юзеф, увлеченный удушением, не сразу заметил перемену. Из последних сил я выхватил пистолет и, превозмогая боль, ткнул его в бок Юзефа.

Раздался оглушительный выстрел. Юзеф вздрогнул всем телом, его хватка ослабла, и он медленно осел на пол, широко распахнутыми глазами глядя на расползающееся на его рубашке кровавое пятно. В его взгляде застыло не столько удивление, сколько горькое, запоздалое понимание. Он судорожно глотнул воздух, словно пытаясь что-то сказать, но вместо слов из его рта вырвался лишь тихий хрип, и он затих, уставившись невидящим взглядом в потолок.

Тишина, воцарившаяся после выстрела, казалась оглушительной. Я стоял, тяжело дыша, с браунингом в дрожащей руке, и смотрел на тело Юзефа. В висках стучала кровь, в голове пульсировала одна-единственная мысль: "Я убил человека". Убил не в честном бою, а почти в спину. Но, чёрт возьми, это была самооборона. Или нет? Кто теперь разберёт...

Выстрел всё ещё гулким эхом отдавался в ушах, а перед глазами стояла жуткая картина – безжизненное тело Юзефа на полу, его широко распахнутые глаза, устремлённые в потолок, и тёмное пятно крови, медленно расползающееся по рубашке. Руки дрожали, будто в лихорадке, а браунинг казался непомерно тяжёлым, словно был сделан не из стали, а из свинца. Меня била крупная дрожь.

Я убил человека. Эта мысль, простая и страшная, как удар молота, оглушила меня, парализовала волю. Не в бою, не на войне, а здесь, в этом пыльном кабинете, среди потрёпанных книг и перевёрнутой мебели. Убил подло, почти в спину, пусть и защищаясь. Но разве это оправдание? Горло сдавил спазм, к горлу подступила тошнота. С трудом подавив рвотный порыв, я опустил пистолет, сунул его обратно в карман, где он теперь ощущался как нечто чужеродное, опасное.

Нужно было уходить, бежать, как можно скорее, пока не нагрянули жандармы, привлечённые шумом выстрела. Ноги не слушались, будто налитые свинцом. С трудом, шаг за шагом, я заставил себя двигаться, выбрался из кабинета, из дома, подальше от этого места, ставшего местом преступления.

Улица встретила меня прохладным ветром и тучами, будто защищающими солнце от убийцы. Я шёл, почти бежал, спотыкаясь о корни деревьев, не разбирая дороги, гонимый страхом и отчаянием. Лес, который раньше казался мне убежищем, теперь давил своей мрачностью, каждый шорох заставлял вздрагивать и оглядываться, ожидая погони. Каждая тень чудилась преследователем.

Только спустя какое-то время, когда лёгкие уже горели от бега, а сердце бешено колотилось в груди, я вспомнил о своей лошади. Старая, верная кобыла, оставленная в укромном месте недалеко от опушки. Добравшись до неё, я увидел, как она мирно пощипывает траву, словно ничего не произошло. Её спокойствие, её тепло немного привели меня в чувство.

Я ласково потрепал её по шее, прошептал какие-то бессвязные слова, уткнулся лицом в её тёплую гриву. Лошадь доверчиво ткнулась мордой в моё плечо, словно понимая моё состояние, словно пытаясь утешить. Это безмолвное сочувствие было сейчас нужнее любых слов.

Взобравшись в седло, я пустил кобылу неспешной рысью. Куда ехать, я не знал. Что делать дальше – тоже. В голове был хаос, мысли путались, обрывались на полуслове. Одно я знал точно: моя жизнь уже никогда не будет прежней. Печать убийства легла на мою душу, и этот груз мне нести до конца своих дней. Я оглянулся на тёмный лес, на дом, где осталось тело Юзефа, и понял, что обратной дороги нет.

Запись 37

Берлин встретил меня ледяным душем. Не в переносном, а в самом что ни на есть прямом – хлёстким осенним ливнем, который, казалось, пронизывал до костей. Редкие, но оглушительные раскаты грома добавляли этой картине апокалиптическую нотку. Я поежился, плотнее запахнув плащ. Этот город я знал как свои пять пальцев. Еще бы, я исходил его вдоль и поперек задолго до того, как научился бриться. Каждая улочка, каждый закоулок были мне знакомы. И все же, первым делом ноги сами понесли меня к Фрицу.

Запах хмеля и жареных колбасок, доносившийся из распахнутых дверей его заведения, ударил в нос, вызвав волну ностальгии. Мгновенно перед глазами встала картина: мне тринадцать, я робко переступаю порог этой пивной, впервые в жизни оказываюсь в мире грубых рабочих и шахтеров, их густой гомон, крепкие выражения, хриплый смех – все это казалось мне тогда невероятно захватывающим, словно я попал в какой-то другой, взрослый и опасный мир.

Фриц, как и всегда, стоял за барной стойкой, широкая спина, обтянутая белой рубашкой, казалась непробиваемой, как крепостная стена. Он что-то гневно выговаривал юркому мальчишке-посыльному, судя по всему, тот в чем-то серьезно провинился. Фриц не стеснялся в выражениях, его баварский акцент становился особенно заметен, когда он сердился. Я занял привычное место у стойки, но теперь мои ноги, в отличие от того тринадцатилетнего мальчишки, вместо того, чтобы болтаться в воздухе, уверенно стояли на полу.

Я усмехнулся про себя – вот и вырос, оказывается.

— Эй, Фриц, — окликнул я его, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и непринужденно, хотя внутри все клокотало от напряжения. — Хватит мальчонку ругать, тащи свое фирменное, — я кивнул в сторону кружек с пенящимся пивом.

Фриц резко обернулся, словно подброшенный пружиной. Мощные руки, покрытые рыжеватыми волосками, сразу же скрестились на груди. Густые, рыжие брови, его отличительная черта, нахмурились, сдвинувшись на переносице, образуя глубокую складку. Выглядел он как большая, грозная, готовая вот-вот разразиться громом и молниями, красная туча. Но затем, Фриц прищурил свои голубые, как ледниковое озеро, глаза, вглядываясь в мое лицо, и в них медленно, словно рассвет, расплылось узнавание. Он увидел во мне того самого тощего, сиротинку, который когда-то робко жался у стойки.

— Ах ты, пройдоха! — Фриц укоризненно покачал головой, добродушная улыбка тронула уголки его губ. — Сперва наплёл про своё происхождение, а потом ещё не сказал, что поймали! Ну, да ладно. Держи, угощайся моей лучшей пенной. С этими