Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

о Тифенбахе, о моей прежней жизни, казались эхом из далекого, почти забытого мира. Неожиданно Йонас крепко обнял меня, словно мы были старыми друзьями, не видевшимися долгие годы. Тепло его объятий проникло сквозь пальто, согревая не только тело, но и душу.

— Адам? — раздался другой голос, полный удивления и радости. — Это же тот самый Адам, что помог мне, когда я был готов лезть в петлю от горя! Жена тогда умерла…

— А моей матери он принес целую кучу продуктов, когда мы голодали, — вступил в разговор еще один голос.

— Моей девочке куклу подарил, она до сих пор бережёт её, как зеницу ока! – добавила женщина с улыбкой.

— Я знал его еще с Тифенбаха! — пробасил крепкий мужчина.

— Мой сын сейчас в шестом классе и он обязательно станет ученым, благодаря Адаму! Голоса разносились со всех сторон, словно волны прибоя, нахлынувшие на берег моих воспоминаний. И вместе с ними возвращалось былое счастье, чувство нужности и тепла.

Меня окружили работяги, мужчины и женщины, крепко обнимая, похлопывая по спине, говоря теплые, искренние слова благодарности. Я словно оказался в каком-то ненастоящем, чудесном сне. Сердце сжималось от переполнявших меня эмоций, а на глаза наворачивались слёзы. Я в тот миг очень хотел, чтобы эти объятия были бесконечными, чтобы я мог обнять каждого, кто подходил ко мне, выразить свою благодарность за их добрые слова и воспоминания.

— Ты возвращайся в Тифенбах, Адам, — сказал Йонас, слегка отстранившись и по-отечески потрепав меня по волосам. — Тебя там все любят и ждут. Наш-то Фонхоф совсем не справляется. Как его мать-то умерла, он и вовсе перестал что-то делать, а ты его место займёшь, школу нам откроешь вечернюю, а мы будем учиться и работать. Если вдруг надо смолчать – мы смолчим, или чем помочь – мы поможем. Ты только вернись.

Когда все постепенно разошлись по своим местам, и мы остались с Йонасом наедине, я угостил его кружкой холодного, пенного пива. Мы сели за стол, и я готов был слушать его рассказы о Тифенбахе весь вечер.

— Ты и вправду очень добрый человек, Адам, — сказал Йонас, сделав большой, жадный глоток пива. Белая пена осталась на его густых усах, и он небрежно смахнул её рукавом потертой куртки. — Неважно, кто и что говорит, все эти люди тому подтверждение.

— Как ты отсидел? За что тебя посадили? — спросил я, внимательно глядя на него.

Йонас тяжело вздохнул, отставив кружку.

— Да по дурости… Повелся на одного пройдоху, другом притворялся. Предложил своровать у одного богача. Денег у него, говорил, немерено, — Йонас покачал головой, вспоминая прошлое. — Думал, обогачу семью, вытащу их из нищеты… А он подставил меня. Все деньги забрал себе, а охранника на меня натравил. Сказал, что я сам напал…

— Тяжело было? — спросил я, представляя, каково ему пришлось.

Йонас промолчал, словно подбирая слова. Затем, резким движением, поднял свою рубаху, обнажив грудь. От груди до бока тянулся длинный, уже побледневший, но все еще четко видный шрам. Безмолвная история тюремных будней.

— А у тебя есть? — спросил он, опуская рубаху.

— Вся голова, — я невольно коснулся затылка, совсем забыв, что шрамы там давно затянулись, как и на животе.

— То там шрам, то там. Блюхер, зараза, постарался. — Этот падла сдохнет когда-нибудь в собственном дерьме, — с ненавистью процедил Йонас.

— Хотя… можно и месть устроить, если хочешь, — добавил он, хитро подмигнув мне. Я мотнул головой в ответ. Тратить свои средства и время на человека, который просто хочет выслужиться перед властями, не хотелось. Пусть лучше ему отомстят другие, те, кому он навредил больше. —

А ты можешь? — спросил я, заинтересованный его словами о тюремных связях.

— Отомстить? Запросто! — Йонас ухмыльнулся. — Я в тюрьме такими корешами обзавёлся… Есть кому заказ выполнить. Кого надо проучить?

— Пойдем, ты в Тифенбах, говоришь, собрался? — я решил увести его из шумной питейной, чтобы лишние уши не коснулись нашего разговора.

Мы вышли на улицу. Сырой, пропитанный дождем воздух тут же обволок нас, смешиваясь с едким дымом заводов и тяжелым запахом битума. Йонас поморщился, поднял воротник куртки и, дрожащими пальцами, достал папиросу, прикурив от спички, защищенной от ветра ладьей из рук.

— Тьфу, в городе этом дышать нечем! — прокашлялся он. — То ли дело родная деревушка… Воздух – чистый, свежий… Мимо нас пробежали дети, звонко смеясь. Я невольно вглядывался в каждое лицо, в надежде найти среди них Роя.

— Я отдыхал там, в лесах, — сказал я. — Любил в походы ходить. Шалашик поставишь, костерок разведешь… и жизнь прекрасна.

— А за что тебя посадили-то? — Йонас посмотрел на меня, прищурившись.

— Я социалист-подпольщик, — ответил я. — Состоял долгое время в партии… потом подставили.

— Политика эта… тьфу! — Йонас пнул камень ногой. — Нихера от нас не меняется. Жирели буржуи, сидя на спинах рабочих, и так и будут жиреть. Я тоже хотел, чтобы справедливость в мире восторжествовала, потом подумал – а к черту! Вот есть я, Йонас Шолль. Приду в Рейхстаг и скажу: "Уважаемый Альберт Эрдманн Карл Герхард фон Леветцов, мне полагается по праву медицина, образование, работа с девяти часов до шести вечера и высокая заработная плата!" А Альберт Эрдманн Карл Герхард фон Леветцов посмотрит на меня и скажет: "А ты, собсна, кто таков? И за что это я тебе должен?" И только я выйду из его кабинета, как он забудет даже мою бородавку на брови! Есть у них такое свойство – забывать неугодных. А коль народ собирать начну, просто покрутят у виска. Сколько тебе, Адам, крутили у виска? Сколько в нос били? Сколько подставляли? Есть жизнь, есть те люди, что рядом. Жены, дети… И ты жизнь свою стране отдашь, а жизнь близких пропустишь. И будешь сидеть у разбитого корыта. Я считаю, что эти социал-демократы, или как их там, правы, но я не боец. И ты, Адам, не боец. Ты деревне нужнее, чем там, в подполье. Ведь среди нас нет людей, что тебя подставили, а там есть… — Йонас положил руку мне на плечо. — Поехали сейчас со мной