Большой облом - Владимир Хачатуров

Все же сильна в российском человеке совковая закваска. Широта души, обнимая весь мир, с пренебрежением минует собственное тело. Даже десять лет прозападной жизни и год стажировки в лопающейся от сервиса Германии, не надоумили Аникеева уяснить то, что в процветающих странах просто всасывают с молоком матери (архаичное выражение, обозначающее детскую смесь, получаемую младенцем через пластиковую соску), а именно: хочешь выспаться, отдохнуть без внезапных визитов и телефонных звонков, бери номер в отеле, вешай на дверь соответствующую табличку, и вперед – к сретенью летаргической истины.

Аникеев понял свою ошибку уже, будучи в собственном подъезде, уже нажимая кнопку вызова лифта. Мол, черт с ним, с родным потолком, обойдусь наемным, родной целее будет. Но накопившаяся усталость не позволила воспользоваться припозднившейся умной мыслью. Возвращаться на улицу, опять ловить такси, искать гостиницу, снимать номер, заполнять бланк, когда ты уже почти дома… Да пропади все пропадом! Телефон отключу, звонок отвинчу, окна заколочу, чтоб без слов было ясно: все ушли на фронт и кланяться велели. (Заметьте, возня с молотком и отверткой кажется нам меньшим физическим бременем, чем визит в отель в комфортабельном автомобиле.)

Подстегиваемый раздражением, он не стал дожидаться лифта, пулей взлетел на четвертый этаж, бесшумно отомкнул входную дверь и крадучись двинулся дозором по собственной квартире. Что-то в нем вдруг профессионально закоротило. Интуиция, воспользовавшись временным отсутствием логики, запировала на просторе, стращая, понукая да всячески дергая. Кухня, ванная, детская и спальня посрамили все ее инсинуации своей безобидной безлюдностью. Оставалась гостиная, дверь в которую, вопреки обыкновению, была плотно прикрыта. Мелькнула глупая мысль (она же – великолепная идея): постучаться. Тук-тук! Кто там? Это я, хозяин квартиры. А вы кто? Мы никто, мы психотическая тревога твоя, заходи, пообщаемся… С голыми руками? Как бы не так!..

Действительно, как он раньше не подумал о том, что не вооружен, а стало быть, безопасен для любых придурков и отдельных умников. Слава Богу, он теперь в родном городе и может позволить себе воспользоваться всеми разрешениями на весь свой арсенал. И Аникеев бесшумно скользнул обратно в спальню.

Первый же тайник, к которому он обратился за помощью, ошеломил его своим содержанием. Ладно бы оказался просто пуст – ни одиннадцатимиллиметрового «кольта», ни запасных обойм, – так еще и вместо них какая-то издевательская открытка с рукописным текстом самого бесцеремонного содержания:

«Аникеев! не будьте ослом, пройдите в гостиную.

P. S. Во всех остальных тайниках вы обнаружите то же самое. Не верите? Убедитесь сами».

Поверить он поверил, но отказать себе в удовольствии самолично убедиться в том, что его не обманывают, не пожелал. Убедившись, поплелся в гостиную, теряясь в загадках, разгадках, недоумениях, а также в различного рода уверенностях и убежденностях, одна из которых уверяла, что всё пропало, другая, напротив, убеждала в обратном, что всё только начинается и, следовательно, блажен, кто вырваться на свет надеется из лжи окружной, а тот, кто из правды – вдвойне блажнее, то есть блаженнее…

Гостиная сияла всеми своими светильниками, включая Ксюшину гордость – двадцатичетырехламповую люстру венецианского стекла. В любимом кресле Аникеева восседал не кто иной, как Генрих Иванович Остерман, известный нашему читателю еще под несколькими не менее звучными именами, а Александру Николаевичу только под одним – Мстислав Лукич Цигорин. На сей раз барон был одет по всем правилам парижского бомонда, так что описать его наряд не представляется возможным. Можно лишь слегка намекнуть на цветовую гамму. Намекаем: гамма была пастельных тонов; гамма утонченного мужества и не подавляющего величия.

– Ну, наконец-то! – воскликнул барон, изображая руками необыкновенное радушие, а улыбкой – ликование матери, дождавшейся единственного сына с чеченского фронта. – А мы, признаться, вас заждались, Александр Николаевич. И где, думаем, наш хозяин пропадать изволит? Неужто в Тын Казачий по служебной надобности отправился, из племянницыных родителей детектором лжи правду-матку выковыривать? Да с чего, думаем, он взял в свою светлую голову, что они ее знают, правду-то?

– Вас и не узнать, господин Цигорин. Куда подевалась ваша роскошная шевелюра? Ваши брежневские брови? Где стальной, пронизывающий взор? – поднапрягся и разразился встречными вопросами аналогичной тональности Аникеев.

– Не поверите, Александр Николаевич, но моль, проклятая моль все съела! Кроме контактных линз, разумеется. Эти сами куда-то сгинули…

– А проникли вы сюда как, волшебное слово сказали типа сим-сим?

– Что вы, я и слов-то таких не знаю. А проник самым обычным способом, Александр Николаевич, – как черт к Ивану Карамазову. Надеюсь, читали? Детектив как-никак…

Достоевского Аникеев, конечно же, читал. В девятом классе. Преступление и наказание. И даже понял, почему эта книжка так называется. Потому что написать ее было преступлением, а читать – наказанием. Имя Иван Карамазов ему тоже кое о чем говорило. Кирилл Лавров душит Валентина Никулина. Молилась ли ты на ночь, Дездемона?

Вот ведь порядки какие у них были: не помолился на ночь – к стенке!..

– Александр Ни-ко-ла-е-вич, ау, вы меня слышите?

Аникеев сфокусировал поплывший, было, взгляд на незваном татарине, незваный татарин указал на журнальный столик, заваленный проводками, микро-микрофонами и прочей подслушивающей электроникой.

– Как видите, я не первый, кто к вам проник без приглашения. Все, что вы здесь видите, извлечено из самых разных, порой неожиданных уголков вашей квартиры. Даже в туалете один обнаружился. У вас, часом, нет привычки запираться там с диктофоном на случай внезапного возникновения свежей сыщицкой мысли, которой не хотелось бы забыть? Нет? Я так и думал, так и думал. Что ж, и в спецслужбах встречаются извращенцы… Ну да Бог с ними, не о них речь… Кстати, вы обратили внимание, что не все «жучки» одинаковы? Вижу, обратили. Это вам о чем-нибудь говорит?

– Допустим…

– Не уточните ли, о чем именно?

Аникеев не стал спешить с ответом: уселся в свободное кресло, потом встал, сходил в один карман за сигаретами, в другой за зажигалкой, взял с подсервантника пепельницу, вновь уселся, закурил, затянулся, не торопясь, выпустил дым.

– О том, что вы не поленились весь этот хлам с собою сюда притащить…

– Что ж, как специалист констатирую: с защитной реакцией у вашей психики все в порядке. Но мой вам совет: не напрягайте ее чрезмерно, чревато паранойей, знаете ли…

– Я вас в психотерапевты не нанимал. Выкладывайте, зачем пришли.

– Да я вроде бы кое-что уже выложил, – кивнул барон с развеселой улыбкой на журнальный столик.

– А я уже сообщил, что я об этом думаю. Дальше что?

– Дальше я попрошу вас как о личной услуге допустить, что не я это все сейчас сюда принес, я только обнаружил их благодаря одному хитроумному приборчику. Итак, Александр Николаевич, вы готовы это допустить или категорически отказываетесь напрягать изношенную на службе воображалку?