Начало эры разума - Уильям Джеймс Дюрант

жадности гарантирует, что в каждом поколении большинство товаров будет поглощаться меньшинством людей. Сам король жил экономно, экстравагантно только со своими любовницами. Чтобы занять безработных и очистить сельскую местность от праздных и прожорливых ветеранов, он финансировал множество общественных работ: улицы были расширены и вымощены, каналы прорыты, вдоль шоссе посажены деревья; парки и площади, такие как Королевская площадь (ныне площадь Вогезов) и площадь Дофина, были открыты, чтобы дать Парижу подышать. Для обездоленных инвалидов король основал больницу Шарите. Не все эти реформы успели осуществиться до его внезапной смерти, но к концу его правления страна наслаждалась таким процветанием, какого не знала со времен Франциска I.

Прежде всего Генрих положил конец религиозным войнам и научил католиков и протестантов жить в мире. Но не в мире, поскольку ни один убежденный католик не признал бы права гугенотов на существование, а ни один ревностный гугенот не смог бы рассматривать католическое богослужение иначе как языческое идолопоклонство. Взяв свою жизнь в руки, Генрих издал (13 апреля 1598 года) исторический Нантский эдикт, разрешавший полное исповедание протестантской веры и свободу протестантской прессы во всех восьмистах городах Франции, кроме семнадцати, в которых (как и в Париже) преобладал католицизм. Было подтверждено право гугенотов на занятие государственных должностей; двое из них уже входили в Государственный совет, а гугенот Тюренн должен был стать маршалом Франции. Правительство должно было выплачивать жалованье протестантским священникам и ректорам протестантских школ. Протестантские дети должны были наравне с католиками приниматься во все школы, колледжи, университеты и больницы. Города, уже находившиеся под контролем гугенотов, такие как Ла-Рошель, Монпелье и Монтобан, должны были оставаться таковыми, а их гарнизоны и крепости содержаться за счет государства. Предоставленная религиозная свобода была еще несовершенна; она охватывала только католиков и протестантов, но представляла собой самую передовую религиозную терпимость в Европе. Потребовался человек сомнительной веры, чтобы превратить «Его христианское величество» в христианина.

Католики по всей Франции выступили против эдикта как против предательства обещания Генриха поддержать их вероучение. Папа Климент VIII осудил его как «самый проклятый, какой только можно себе представить, поскольку свобода совести предоставляется всем, а это худшая вещь в мире».23 Католические писатели вновь провозгласили, что король-еретик может быть справедливо низложен или убит; а протестантские авторы, такие как Хотман, который при Генрихе III защищал народный суверенитет, теперь превозносили достоинства абсолютизма при протестантском короле24.24 Парижский парламент долго отказывался придать эдикту ту официальную регистрацию, без которой, согласно обычаю, ни один королевский указ не мог стать принятым законом. Генрих созвал его членов и объяснил, что его поступок необходим для мира и восстановления Франции. Парламент уступил и принял в свой состав шесть гугенотов.

Возможно, чтобы утихомирить католическую оппозицию и задобрить Папу, Генрих разрешил иезуитам вернуться во Францию (1603). Сюлли категорически возражал против этого шага. Иезуиты, утверждал он, были «людьми гениальными, но полными хитрости и коварства»; они были преданы делу Габсбургов, а значит, врагов Франции, Испании и Австрии; они были обязаны и в обязывались беспрекословно подчиняться папе, который был географическим пленником и финансово зависимым от Габсбургов; они рано или поздно стали бы диктовать Генриху свою политику или, в случае неудачи, подговорили бы какого-нибудь фанатика «лишить вас жизни ядом или другими средствами». Генрих ответил, что поддержка иезуитов очень поможет ему в объединении Франции, а их дальнейшее изгнание и враждебность будут более опасны для его жизни и политики, чем их возвращение во Францию. I Он принял иезуита Пьера Котона в качестве своего духовника, нашел его симпатичным и верным, и посвятил себя управлению Францией и бурной любви.

V. САТЫРЬ

В музее Конде в Шантийи есть восхитительный портрет Франса Пурбуса Младшего, на котором Генрих изображен в полной зрелости силы и гордости: стройный, просто одетый в мешковатые бриджи, черный дублет и рукава, левая рука поднята вверх, под седой бородой — ершик, величественный нос, твердый рот, глаза внимательные, скептические и человечные. Многолетние кампании придали ему осанку, нрав и запах солдата: сильный, активный, неутомимый, слишком занятой, чтобы предаваться чистоте или должным образом менять одежду; иногда, говорил один друг, «от него воняло, как от трупа».25 После целого дня марша или сражения он тревожил своих помощников, устраивая охоту. Он был образцом храбрости, но при приближении битвы у него начинался понос,26 а в последние семь лет жизни он страдал от дизентерии, дизурии и подагры. Его ум был таким же выносливым и стойким, как и тело. Он с легкостью проникал в суть дел, сразу схватывал их суть, писал письма, не теряющие своей жизни, и скрашивал Францию и историю своим остроумием. Когда он назначил Ла Вьевиля на какую-то должность, а благодарный адресат сказал, как в Библии: «Господи, я недостоин», Генрих ответил: «Я прекрасно это знаю, но мой племянник попросил меня назначить вас».27 Однажды, когда он шел на обед, его остановил проситель, который напыщенно начал: «Сир, Агесилай, царь Лакедемонский…» «Ventre saint-gris!» — застонал Генрих. «Я слышал о нем; но он ужинал, а я нет».28 «Он был, — говорит французский историк, — самым умным из французских королей».29

Он также был самым любимым. Но еще не самым популярным; половина Франции все еще принимала его с неохотой. Но те, кто знал его близко, готовы были пойти за него на костер, некоторые включительно. Он был самым доступным из правителей, неприхотливым, естественным, добродушным, не умеющим быстро обижаться и никогда не медлящим с прощением. Его придворные жаловались на его нежелание надеть на себя величие короля. Он позволял поэтам и драматургам смеяться над ним, хотя ему больше нравилось, когда Мальербе делал из него бога добродетели и очарования. Он ходил на сатирические фарсы и притуплял их колкости своим смехом. Он не мстил тем, кто выступал против него на словах или на деле: «Все леса моего королевства не обеспечат достаточного количества гиббетов, если все, кто писал или проповедовал против меня, будут повешены».30 Он был чувствителен, как поэт, и ощущал бедность народа почти так же остро, как красоту женщин. Он не был стоиком; контроль над своими эмоциями не входил в число его достоинств. У него было много недостатков. Он мог быть необдуманно грубым и грубоватым. В нем был Рабле — он любил рискованные истории и рассказывал их