Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Додо настаивал: “Не говори ерунду, снимай!”

И тогда Параджанов предложил: “Давай вдвоем будем режиссерами”.

“Послушай, – возразил Додо, – если ты снимешь хороший фильм, все скажут: молодец Параджанов, а если плохой, поскольку ты пятнадцать лет не снимал, все скажут: Додо Абашидзе испортил. Сам снимай”. Но Сережа его уговорил, хотя фактически Додо не был режиссером…

Б.М.: Шура, мне довелось присутствовать на студии “Грузия-фильм” на каком-то удивительном шоу: верблюды, лошади, всадники. Что это было, не помнишь?

А.А.: Как не помнить! Это называлось “Показ костюмов”. В советское время работа над фильмом делилась на несколько этапов, причем каждый этап визировал художественный совет студии. Сначала литературный сценарий утверждался, потом режиссерский, на его основании делался бюджет, затем фильм запускался в подготовительный период, и утверждался так называемый постановочный проект. Весной 1983 года съемочная группа должна была представить на суд художественного совета пробы актеров в костюмах и гриме, реквизит, эскизы декораций, фотографии натурных объектов.

Вместо этого Параджанов устроил фантастическое шоу. В огромном вестибюле размером с этот ресторан он расстелил ковры, разложил утварь, которую предстояло снимать в фильме. Об этом дне, об этом показе есть замечательный документальный фильм – дипломная лента Аллы Барабадзе.

Б.М.: Параджанов сказал: “Борис, приходи на «Грузия-фильм», я буду костюмы показывать”. Я подумал: ну костюмы и костюмы. Пришел на студию – и был просто потрясен. Во дворе гарцевали лошади, укрытые попонами, вышитыми специально для фильма. Я и не предполагал, что меня ждет целый спектакль со всадниками! Мы смотрели его со специального маленького помоста для зрителей. Мимо нас ехали подлинные наездники в национальных костюмах, на лошадях и верблюдах. Помню их лица – такие нельзя придумать – очень серьезные, сосредоточенные. Все действие шло в своем собственном ритме, который задавала поступь животных. Люди, собравшиеся со всей студии, аплодировали, как будто пришли на спектакль по билетам!..

А.А.: В этом он весь. А всего-то надо было в одной комнате повесить фотографии, а в кинозале показать на экране актерские пробы, но он сделал настоящий спектакль. Типажи уже в гриме, в костюмах – огромное количество людей было одето.

Музыка была подобрана, которая в фильме потом звучала, и танец поставлен. Его ставил известный хореограф Гоги Алексидзе. Я все это отлично помню, потому что принимал непосредственное участие в подготовке “показа”. Это был мой первый фильм, я в кино ничего не понимал и был уверен, что обычно так и делается. Потом уж мне сказали: “Ты что, сошел с ума? Такого не бывает. Нигде в мире”.

Этот показ снял все вопросы…

У фильма “Легенда о Сурамской крепости” оказалась успешная судьба. Зимой 1984-го мы его показали в Госкино СССР в Москве. Осенью была премьера, и тогда же картина вышла в прокат, поехала на фестивали. Четыре приза взяла – в Трое, в испанском городе Ситсехе, в Безансоне. А в 1988-м Параджанова пригласили в Роттердам, где чествовали двадцать лучших режиссеров мира, “надежду XXI века”. Начали его выпускать за границу. Как ни странно.

Б.М.: Потом была история на фестивале в Бельгии, когда он вышел в халате с плакатом “Ноу смокинг!” – нет смокингу!

А.А.: В прекрасном расшитом халате. И там же подарил Джульетте Мазине ожерелье, подошел и повесил ей на шею. Меня, понятно, не выпускали никуда, поэтому я свидетелем этих скандалов не был.

Б.М.: Шура, ты работал с Параджановым на трех фильмах. Расскажи, каким он был на площадке?

А.А.: Отвратительным. Хуже просто не бывает. Ругался, орал, все путал, но виноваты в этом были остальные. Дело в том, что он видел фильм, а мы его не видели и не понимали, чего он хочет. Поскольку я проводил с ним больше времени, чем другие, я хоть как-то его понимал. И одна из моих функций была – переводчик: он ругался матом на группу, а я переводил этот мат – кто что должен сделать.

Ему было тяжело работать, потому что он не знал производства совершенно, хотя и хвалился, что у него была пятерка по организации производства. Он не понимал необходимой в работе последовательности. Если он говорил: там всадники, то они должны были появиться в эту же секунду. Он не хотел понимать, что им надо доскакать, одеться, запрячь лошадей и прочее.

Параджанов обожал актеров, очень трепетно к ним относился, сам их выбирал, даже самых последних людей из массовки выбирал сам. Каскадеров боялся: понимал, что они могут морду набить, и с ними был крайне вежлив – и уважал шоферов. Всех остальных он вообще не считал за людей, унижал, кричал, мы все бегали, обвешанные ожерельями из булавок, ниток, иголок, каких-то скрепок, защепок, карандашей, фломастеров, потому что, когда он руку поднимал – карандаш! – надо было в эту же секунду сунуть карандаш ему в руку. Иначе – уже скандал, уже война.

Б.М.: Ты почти пять лет был с ним рядом?

А.А.: Да, а когда я в 1987-м уехал в Москву, он очень расстроился. А ведь сам же меня надоумил, странный человек! Я сначала решил, он в командировку меня отправляет, но он пояснил: “Нет, ты должен ехать поступать на Высшие режиссерские курсы, стать режиссером”.

А у меня даже в мыслях такого не было. Я спросил: почему он думает, что из меня режиссер получится? “Из Тарковского получился, из тебя тем более получится”.

У него всегда так: что ни слово, то парадокс… Так вот, когда мне удалось поступить на курсы, он расстроился ужасно. Две недели со мной не разговаривал, потому что понимал, что остался без рук: четыре с половиной года, что я был рядом с ним, сам он не писал, не читал, не структурировал работу. Мой рабочий день начинался в девять утра: я приезжал, делал ему укол инсулина (он был диабетик), кормил, потом часов до одиннадцати-двенадцати мы что-то успевали сделать, написать, разработать. Затем начиналось паломничество бесконечных посетителей и прием гостей. После моего отъезда Сережа нанимал то одного, то другого, но не мог к ним приспособиться, а они – к нему. Я был старательный, слушал его. Мне было интересно, что он говорит. В определенном смысле на своей должности я был незаменим. Грузины не понимали его юмор, поэтому не хотели с ним работать. Работали вынужденно – ради славы, ради будущего. На съемочной площадке он кричал, шумел, а на студии “Грузия-фильм” не принято кричать на людей. Параджанов был единственный, кому это прощалось. Не знаю, откуда Сережа такой стиль работы вынес, может, с киностудии Довженко.

Работать с ним было тяжело – уж насколько я к нему привык, а и то однажды едва не выбросил его в окно во время монтажа. Да-да, просто физически. Сережу Алик спас: я его закинул на подоконник и хотел выкинуть в окошко – Алик успел поймать за штаны…

Б.М.: А он когда-нибудь делал при тебе свои коллажи?

А.А.: Конечно. Однажды сделал замечательную рыбу. Мы просто сидели, болтали за столом. У него было такое деревянное блюдо, называется “табахи”, в нем лежали какие-то катушки с нитками, булавки и иголки. Он все высыпал, достал целую кучу бисера и стекляруса и вдруг стал розовые бусинки с перламутровым отливом нанизывать на булавочки и втыкать в деревянное блюдо. И за полчаса получилась потрясающей красоты рыба. Розовая замечательная рыба.