Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер
Шрифт:
Интервал:
Или приклеенные к письмам из зоны рукотворные почтовые марки, тщательно прорисованные Параджановым в изобретенной им технике простой черной шариковой ручкой, дающей в его руках эффект сложного травленого офорта с уже образовавшимся на нем акватинтным переходом к черному фону. Объектами изображения на большинстве таких “марок” служили соседи по нарам, порой с чертами вырождения на лицах. Одним из сюжетов лагерного творчества Параджанова были карты “Самопал”, которыми играли заключенные. Или пустые банки из-под шпрот с исступленными эротическими рисунками на крышках.
На выставке были представлены и другие излюбленные Параджановым объекты: большие блюда из колотого стекла с приклеенными флаконами из-под духов, служащими вазами для произрастающих из них цветов, выложенных из морских раковин. Стебли и листья, тянущиеся к свету, состояли из осколков бутылочного стекла и создавали эффект сотканного из воздуха, прозрачного натюрморта.
Я вглядывался в коллажи, сделанные с помощью вырезок из фотографий в журнале “Огонек”. Портрет Джоконды, с заметным внутри абриса, узнаваемым портретом Сталина – уже с усами, но еще с ее полуулыбкой на лице. Параджановым была сделана серия “Несколько эпизодов из жизни Джоконды”, где фигурируют Майя Плисецкая и Володя Высоцкий.
И всюду – Параджанов летящий. Он сам вырезал свой силуэт из одной фотографии и приклеивал его на небо другой, при этом сохраняя невозмутимое выражение лица, вырезанного из третьего снимка.
Параджанов сидящий – в виде богини правосудия, с топором вместо меча в одной руке и гранатом вместо весов в другой, но с открытыми глазами, облаченный в одежды Будды, с нимбом над головой.
Параджанов стоящий – на автопортрете в готическом стиле, выполненном карандашом на бумаге с коллажным использованием металлической сетки, сухих растений и лоскутков различных тканей, рождающих образ испанского гранда.
Костюмы для фильма “Ашик-Кериб” были сделаны как аппликация из лоскутков разнообразных расцветок и фактур: золотая парча, черный бархат, сеточки на цветной подкладке, атлас с набивным рисунком, ситец с цветами, кусочки вышивки с разными по масштабу изображениями, наклеенные на бумагу по условному рисунку, создавали впечатление непринужденной художественной импровизации, хотя эти костюмы были изначально достаточно точно выверены согласно общему замыслу.
Сережа был замечательно фотогеничен и вместе с тем любил руководить процессом съемки. Есть фото, где Параджанов держит как знамя обеими руками дорожный знак с надписью “КГБ” на круглом планшете. На самом деле знак находился на столбе, врытом в землю, и обозначал стоянку машин Комитета госбезопасности, а Сережа лишь имитировал, что несет этот знак в руках.
Когда Сережа приезжал в Москву на показы своих фильмов, он непременно приглашал и нас. Он стал выездным и участвовал в различных мировых кинофестивалях.
А потом его состояние здоровья резко ухудшилось. Мы с Беллой навещали Сережу в Пироговской больнице около Новодевичьего монастыря. Он лежал необычно тихий, но иногда одним-двумя словами вдруг возвращал себя – прежнего. Он ликовал при виде Беллы, старался знакомить ее с врачами, так же как когда-то в Тбилиси с прохожими на улице Котэ Месхи.
Мы успели повидать Параджанова в московской больнице три раза и попрощаться с ним.
Я заканчиваю рассказ о нашем необыкновенном друге словами Белы.
Я приняла весть и убрала лицо в ладони. Не то чтобы я хотела утаить лицо от людей: им не было до меня дела, ведь это было на берегу моря, люди купались, смеялись, пререкались, покупали разные предметы, покрикивали на детей, возбужденных припеком юга и всеми его соблазнами, так или иначе не вполне дозволенными. Я услышала сильную, совершенную тишину. Неужели дети и родители наконец послушались друг друга? Нет, просто слух мой на какое-то время стал невменяем, а внутри стройно зазвучало: “Прощай, свободная стихия…” Пора домой, на север, но звучание это, прозрачной музыкой обитающее в уме, на этот раз, наверное, относилось к другому прощанию. Среди людей и детей, вблизи или вдалеке от этого чудного бедного моря, где погибают дельфины, я никогда не встречала столь свободного человека, каковым был и пребудет Сергей Параджанов.
Я еще сижу, закрыв лицо руками, у меня еще есть время видеть то, что вижу. Вот я в Тбилиси, поднимаюсь круто вверх на улицу Котэ Месхи. Я знаю, что не застану обитателя комнаты и веранды, он опять в тюрьме, он виноват в том, что – свободен. Он не умещается в предложенные нам обстоятельства, он вольный художник, этой волей он заполняет пространство и тем теснит притеснителей, не знающих, что это они – обитатели той темницы, где нет притеснителей, не знающих, что это они – обитатели той темницы, где нет света, добра и красоты. Нечто в этом роде тогда я написала в единственном экземпляре, лучше и точнее, чем сейчас. Письмо такое: просьба, мольба, заклинание. Может быть, оно сохранно.
Вот опять я поднимаюсь в обожаемое место любимого города, а сверху уже раздаются приветственные крики, сам по себе накрывается самобраный стол, на всех людей, на меня, на детей моих и других сыплются, сыплются насильные и нежные подарки, все, что под руку попадется. А под руку ему попадается то, что или содеяно его рукой, или волшебно одушевлено ее прикосновением. При нем нет мертвых вещей. Все было издельем его души, фантазии, безупречного и безграничного артистизма, который трудно назвать рукоделием, но высшая изысканность, известная мне, – дело его рук. Избранник, сам подарок нам, – всенепременно даритель. Столь предаваясь печали, застаю на своем лице улыбку. Он и меня однажды подарил: взял на руки и опустил в окно квартиры, где сидела прекрасная большая собака. Она как-то смутилась и потупилась при вторжении подарка. Через некоторое время, открыв ключом дверь, вошли хозяева. Собака и я сидели с одинаково виноватым выражением. Хозяева нисколько не удивились и стали накрывать стол. Параджанов недальним соседом приходился им, и все это было в Тбилиси.
Вот, поднимаю лицо. Все так, как следует быть. Люди купаются, пререкаются, покупают, покрикивают на кричащих от радости детей. Да будут они благословенны! Я все слышу, но глаза видят препону влаги. Между тем – прямо перед ними ярко и хрупко алеет цветок граната. “Цвет граната” – это другое. Но здесь сейчас цветет гранат.
Заказная работа сочеталась у меня со стремлением делать свое искусство и желанием его выставлять. Как я уже писал, впервые я рискнул показать свои работы на так называемой “Молодежной выставке” 1956 года. Там состоялось мое знакомство с ОЛЕГОМ ЦЕЛКОВЫМ, чей натюрморт меня поразил и заставил переосмыслить подход к собственному творчеству.
Борису Мессереру
В 1959 году, когда я в первый раз отправился в Ленинград с театром “Современник”, Олег Ефремов пригласил меня поехать на электричке в Пушкин к Олегу Целкову. Путешествие наше носило весьма причудливый характер, но в конце концов мы вышли на платформе в Пушкине и отправились по адресу, подсказанному нам ленинградскими друзьями. Нашли мы его не без труда.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!