Фронтовой дневник (1942–1945) - Василий Степанович Цымбал

подшефной воинской части. Трудно было сделать светомаскировку в большом здании с массой огромных окон. Но девушки хорошо справились с этой задачей. У меня в кабинете было вино. Кое-кого я угощал, особенно подшефных военных. Дома у меня было 16 литров вина и водка, и мы в семейном кругу со знакомыми хорошо отметили этот праздник.

В 1943 г. я этот праздник отмечал в армии, в станице Калужской на Кубани, у склада с боеприпасами. Я был голоден, сидел без продуктов и весь день провел за писанием писем.

В 1944 г. день этот я провел в Ленинграде, в 14‑м запасном полку. Весь день прошел в суете построений. На торжественном заседании я был избран в президиум и отмечен в приказе по полку, как отличник боевой и политической подготовки.

В 1945 году в Германии, в поселке Левиттен день Красной Армии прошел буднично. С утра сеял мелкий дождик. Мы проснулись в 9 часов, я приготовил завтрак. После завтрака Саша Букатов ушел на 274‑й КП, чтобы там выпить с ребятами, которые где-то достали спирту. Его до сих пор нет, хотя уже 10 часов вечера.

Мы с Федоровым остались дома, побрились. Стала капризничать линия. Капризничает и сейчас. С КП 273 и 274 три раза выходили на линию и повреждения не нашли. Сейчас снова всех вызвали на контрольные столбы для испытания цепей. Федоров на столбе. Вероятно, придется выходить на линию.

Я весь день разбирал найденную немецкую стереотрубу. В конце концов разобрал на части, из которых уже ничего сделать нельзя. Меня интересовали линзы, из которых я намеревался сделать подзорную трубу. Но линзы оказались малопригодными для этого.

Вечером я почитал Федорову эти записки и теперь пишу. В соседней комнате прибывшие в запасной полк бойцы делят полученную по 100 гр. водку. Хочется выпить и мне.

Кто-то приятным голосом, тенором, лирически запел о девушке в серой шинели, о девушке, которую не забыть356. Песня перенесла меня в прошлое, в Ейск. Вспомнились друзья, знакомые. Сразу нахлынули воспоминания о Тамаре, Лиде. Они сегодня вспоминают обо мне и, может быть, даже выпили по стакану вина за мое здоровье.

Вспоминает обо мне и Юра. Он сегодня, наверное, написал мне грустное письмо. Не написать ли писем и мне?

24 февраля 1945 г.

В соседней комнате бойцы, уходящие на передовую, грустно поют на мотив есенинского романса «Вечер черные брови насопил», и снова о девушке в серой шинели. Как-то слишком грустно и лирически звучит концовка: «Эту девушку в серой шинели не забыть ни за что, никогда» – и все переворачивает в душе.

Через несколько часов эти бойцы попадут в бой. Некоторых из них ждет слава, другие же получат ранения и попадут в госпитали, иные найдут смерть на этой чужой земле, вдали от своей родины и любимой девушки или семьи.

Но никто в эту минуту не думает о славе. Все погружены в созерцание своей мечты. И под эту грустную песню думают о своей еще не прожитой жизни, о молодости, о недолюбленной любви, о неосуществленных планах или о семье, у кого она есть. Каждый втайне надеется, что его минует смерть, что он останется жив, довоюет до победы и, счастливый и радостный, вернется в свой родной уголок, будет с тревожно бьющимся сердцем идти по знакомой улице, замечая произошедшие за время войны перемены.

Родная моя Тамара357!

С другими грущу и мечтаю я. И кажется мне, что, когда я войду к тебе во двор, будет раннее утро. Я взгляну на цветущие в палисаднике розы, на огромный куст сирени у забора, сяду на садовую скамейку, сбросив свой вещмешок у столика, и стану наблюдать за пробуждением в доме…

Вот прошла бабушка к своим курам. Торопливо заходила из комнаты в комнату твоя мама. Вот сладко зевнула разбуженная в школу Галочка, и вдруг я слышу давно знакомый и родной твой голос: «Галюся, надо, родненькая, одеваться».

… Снова тревожно стучит ошалевшее сердце. Я вижу, как ты выходишь во двор в домашнем халате и ночных туфлях, подкрадываюсь к тебе и сзади хватаю на руки. Ты вскрикиваешь от неожиданности, но ты уже у меня на руках, узнала меня и прижимаешься, охватывая мою шею руками. Мы куда попало целуем друг друга, и на глазах выступают радостные слезы.

Так под грустную песню мечтают люди, солдаты, о самом близком и дорогом, а впереди война, в воздухе стремительно проносятся с резким рокотанием самолеты… Но вот раздается команда, и ко всему готовые, поднимаются и выстраиваются солдаты, отряхивая с глаз и души пелену мечтаний. Они идут на поле боя.

Вечер. Передали приказ Верховного главнокомандования о взятии Познани. Вчера вечером я достал у бойцов газету с приказом т. Сталина № 5 ко дню Красной Армии. Наши войска за январь – февраль продвинулись на территории Германии на 270, 480, 540 км, взяли 300 городов, 15 000 км ж. д. линий, взято в плен 350 000, уничтожено более 800 000 немцев.

Сегодня весь день с Федоровым на линии и мотали провод. Намотали 5 бухт, кг 200. Самое трудное было перевезти наш механизированный тамбур на расстояние километра – полутора. Мы нашли тачку, и на этой одноколесной штуке нужно было перевезти неустойчивое и тяжелое устройство. Мы устали и пропотели, так что Федоров хотел снять даже нижнюю рубаху. На дворе, конечно, не настолько тепло, чтобы это делать. По крайней мере, у меня все время мерзли ноги в моих резиновых сапогах, хотя они были обмотаны двумя парами теплых портянок и одеты в теплые шерстяные носки.

Наработался за день порядочно. У меня болят мускулы и ломит кости.

Из моего письма Марии Яковлевне Мещеряковой:

У вас, вероятно, был вечер. Возможно, ты вспомнила меня и, может быть, немножко взгрустнула. В праздничные дни я всегда вспоминаю тот парад, который мы наблюдали с тобой из квартиры. Это был первомайский парад. Собственно, я вспоминаю не парад, а тебя, твое серое весеннее пальто, цветы, твое настроение…

Но что сделаешь, если жить приходится не так, как хочется!

А годы идут стремительно! Для меня они уже, говоря откровенно, прошли. Пусть даже я останусь жив, меня минует смерть на войне, и я вернусь «домой». Что у меня осталось? Как начинать жить? Начинать сначала? Какое начало, когда уже надо ждать конца!

19 марта я начинаю жить сороковую весну. Подумать только! А я еще