Фронтовой дневник (1942–1945) - Василий Степанович Цымбал

class="p1">Только в одном я с вами немножко не согласна – в том, что вы не верите в хорошее будущее, а я хоть немножко, но верю.

Неужели я, служа я армии 3 года, не завоевала себе хоть немножко счастья?! Я говорю «немножко», верно, потому, что и у меня бывают смутные минуты. А в общем ничего. (Ведь больше ничего нельзя сказать.) Скоро кончится война, и каждый найдет себе уютный уголок и свое маленькое счастье. Так и должно быть, а не иначе. На это все мы имеем полное право.

(Она смешивает жизнь с желаниями. В. Ц.) Имейте хоть маленькую надежду и не предавайтесь мрачным мыслям.

… Вы, наверное, так же, как и я, скучаете о родине. Что и говорить. Ведь от этого нельзя отказаться. Я очень скучаю о Родине, о нашей большой родине, такой гостеприимной и родной. Здесь все такое чужое.

Я засиделся. Уже два часа ночи. Бензиновая коптилка, испаряя пары, довела меня до головной боли и тошноты. Надо отдыхать, а отдохнуть негде. Думаю расстелить на полу свою шинель и спать на ней. Не первый и не в последний раз.

15 марта 1945 г.

Мы жили в Фуксберге на КИПе и обслуживали множество телефонно-телеграфных линий. У нас было плохо с продуктами. Корова наша пока осталась на № 275. Мы вчера ее не взяли, т. к. на заставе коров, если на них нет соответствующих удостоверений от командования, отбирают. Кстати, теперь отбирают велосипеды, автомашины и др. трофеи. Вчера в нашей квартире забрали мягкие диваны, кресла, часы, пианино. А однажды вечером мимо нас прогоняли трофейных коров. И вот одна из них забралась к нам в сарай, и утром ее не могли поднять.

Трофейщики, немало помучившись, бросили корову, и мы этому очень обрадовались, намереваясь зарезать ее. Но через некоторое время приехал смотреть эту корову капитан, старый седой командир трофейной команды, и, убедившись, что она не встает, уехал. Мы подождали еще несколько часов и решили корову увезти со двора в какой-нибудь сарай и там зарезать. Попытались поднять ее на веревках. Но не тут-то было. Корова казалась совершенно неспособной стать на ноги. Мы с большими усилиями выволокли ее из сарая за голову, ноги и хвост. Перекинув телегу набок, кое-как взгромоздили на нее корову и поставили телегу на колеса. Корова лежала пластом. Длинный и худой, как Дон Кихот, Герман впрягся в оглобли, остальные помогали сзади. Процессия двинулась к одному железнодорожному сараю. За дрогами семенил, щуря глаза, Саша Букатов с хорошо наточенной огромной финкой в руках.

Подъехали к сараю. Стали переворачивать телегу. И вдруг наша корова сразу ожила. Она прыгнула на ноги и стала удирать, как будто у нее и вовсе не болели ноги. Корова или догадалась, что ее хотят зарезать, или была просто хитрой и прикидывалась слишком уставшей, чтобы не идти дальше. Ее поймали и привязали в сторонке за будкой. Но тут явился капитан с командой, и корову угнали. Нам оставалось облизнуться и с разочарованием подумать об ушедших котлетах.

Сегодня получил письмо Настеньки Кривоноговой, девушки с поста ВНОС, с которой я, будучи на «Ободке», весело провел один вечер. Она пишет:

Я всегда вспоминаю о вас и о нашей короткой встрече, а теперь, как только вспоминаю, так беру ваше письмо и прочитываю по несколько раз сряду. В моей жизни вы не были как странник, а возбудили во мне те чувства, которые выпали за два года моей армейской жизни.

Я могу назвать вас особенным человеком, потому что вот именно вы возбудили во мне особенные чувства. Я никого не могла глубоко затаить в своем сердце. Тот вечер надолго остался в моей памяти, и я с грустью вспоминаю о нем. С грустью потому, что он быстро пролетел и вновь не повторился. Приходится только вспоминать о нем и жалеть о чем-то. Ну, ничего. Если будет желание, мы встретимся и это все повторим по-прежнему.

16 марта 1945 г.

На полях местами рыхлый снег, в ложбинках лужи талой воды, над землею весь день плавает, как дым, серый туман, а в невидимом небе звенят жаворонки.

Только забрезжит утро, черные скворцы роются целыми стаями на прусских дворах в кучах всякого хлама, порожденного войной, таскают перья и все необходимое для гнезд, а если гнезда разбиты осколками снарядов или бомб, скворцы делают новые на чердаках.

Вчера в Унтервангене360, у реки, еще наполненной снежной водой, я видел нахохлившиеся почки вербы. На полях по-весеннему свежо, молодо, и ярко зеленеет озимь.

И птицам, и вербам, и ожившей природе нет никакого дела до того, что в 2 десятках километров, у стен Кенигсберга, гремит артиллерия, сбрасывают смертоносные бомбы самолеты, идут беспрерывные кровопролитные бои. У природы свои законы, вечные и непреложные, и она, даже на передовой, задымленная и забрызганная человеческой кровью, всегда прекрасна. И в свой смертный час смертельно раненый человек забывает все, от всего отрешается и видит только, как друга, цветочек белой полевой ромашки, полевой колокольчик, потревоженного жука или муравья, спасающего свою куколку. И человеку легче переносить мучительные страдания и легче умирать.

Вчера я собирался написать письма, но не смог, потому что до тошноты угорел от неисправного карбидного фонаря. Сегодня чистил и мыл комнаты с Митей Букатовым и Сережей Тиховым. Комнаты были загажены, как авгиевы конюшни, и мы потратили на уборку полдня. Вечером было устроился писать письма, но пристали ребята, чтобы я почитал дневник. Я прочел им все, что записано в этой тетради. Ребята всегда охотно слушают. Сейчас 12 часов ночи, и письма писать уже поздно.

17 марта 1945 г.

Из письма к Марии Макаровой:

Трудно ответить на твой «вопрос» о хорошем письме. Хорошее письмо – это то же, что и хорошая книга. Разве скажешь сразу, какая книга хорошая? Они говорят сами за себя, берут человека за душу, заставляют переживать, думать, т. к. они написаны с душой.

Ты завидуешь, что я много вижу и путешествую. В любую минуту от всего этого отказался [бы], чтобы больше этого никогда не видеть.

Что я вижу? Руины, смерть, кровь, человеческие страдания, и сам несу тяжелый труд войны, переношу лишения и, наблюдая смерть других, жду своей очереди. У меня потерялся вкус жизни. Вместо него пришло ужасное безразличие к себе, когда отрешаешься ото всего, что тебя связывало с жизнью, и думаешь: жив, значит, хорошо;