Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

рвануло! И нет депа. Было и нету. А потом резервуар. Тот, что паровозы поит. Ка-ак грохнет!

— Боже мой, боже мой, — сокрушалась Ульяна.

— А что? — ершился Кондрат. — Супостату оставлять? Слыхала, что говорили по радио? То-то же. Все надо сничтожать, чтоб врагу не досталось.

— Труды человеческие гинут.

— Э, ничего, мать. Отстроим. Главное не дать ему попользоваться нашим же добром. Малость очухаемся и погоним назад.

— Далеко он зашел. Ой далеко.

— А ты понятие имей, — рассердился Кондрат. — Забыла, как Герасим писал? От внезапности это, вот в чем стихия. К примеру, иду я себе и ничего такога не держу на уме. А из-за угла злодей мешком или еще чем — трах! Ясное дело, памороки забьет. А как придешь в чувствие — тут она, злость, и появляется.

— Може, надо было уехать, как начальник советовал?

— Опять за свое! — в сердцах воскликнул Кондрат. — Ну, кому, какому дурнявому фрицу мы, старые, спонадобимся? Вернул тот эваколист. Кто помоложе, кажу, тех вывозите. Мы и здесь своих дождемся.

— Вроде бы верно рассудил, — вздохнув, сказала Ульяна. — А все же муторно, Кондрата, на душе. Муторно.

— Токи, мать, без паники, — важно проговорил Кондрат.

Он достал из ящика комода перевязанные тесемкой Геськины письма. В тридцать девятом проводили его на службу. В этих письмах вся армейская жизнь Геськи. Летчиком стал. Истребителем. Вот и фотокарточка. В петлицах — по кубику и пропеллеры. На груди — орден Боевого Красного Знамени. «Не так страшен черт, как его малюют, — написал в последней своей весточке. — Теперь мы знаем, как фашистов тоже можно в гроб вколачивать:».

Любимое это занятие Кондрата — пересматривать Геськины письма. Сначала они в конвертах приходили: обстоятельные, подробные. Вот в этом Геська едет к месту службы. С дороги пришло. Тут описывает, как их сводили в баню. Оттуда они уже вышли в обмундировании и не узнавали друг друга. Здесь по дурости три наряда вне очереди схлопотал. В голубом — Геська принимает присягу. В синем — курсант полковой школы. В розовом — просит узнать адрес Сергея Пыжова и будто невзначай о Людке Кириченко справляется... Потом ускоренные курсы подготовки пилотов. И вдруг война. За четыре с половиной месяца прислал Геська всего два треугольничка и самодельный пакет с фотокарточкой и короткой запиской. А теперь вовсе ничего не будет. Сегодня прошли мимо Алеевки и Крутого Яра последние отряды наших бойцов. В спешке отправился эшелон эвакуированных...

Сидит Кондрат за столом — маленький, словно усохший, сутулится над письмами, теребит редкую бороденку...

У Ремезов происходил свой разговор.

— Сбегли партейцы, — злорадно кривила губы Степанида. — Кишка тонка оказалась супротив настоящей силы. Это им не с безоружными воевать, как в тридцатом годе.

— Как оно еще обернется, — возражал более осторожный Петро.

— Как бы не обернулось, все больше порядку будет, — стояла на своем Степанида. — Хозяева идут.

— Так-то оно так, — раздумчиво цедил Петро.

Вечерело. Они не зажигали огня — экономили керосин. Теперь без электричества придется обходиться.

— Кабы свои хозяева, — продолжал Петро. — А то ведь ни бельмеса не поймешь. Что не так сделаешь — к стенке поставят.

— Столкуемся, — уверенно проговорила Степанида. — Хозяин хозяина всегда разумеет.

Таня молча слушала разговор родителей. Во всем она еще по-детски полагалась на них. И все же не могла унять дрожи. Что-то страшное таило в себе это слово — чужеземцы.

Глухо зарычал пес, гремя цепью, кинулся к калитке.

— Кто-то пришел, — прошептала Таня, прислушиваясь и часто моргая.

Пес яростно рвался с цепи. Петро и Степанида переглянулись.

— Кого там еще принесло? — проворчала Степанида.

Петро пошел к воротам, шикнул на кобеля.

— Кто там? — спросил.

— Свои, откройте, — донесся из-за двери незнакомый голос.

Петро приник глазом к щели в заборе. Увидел грязного, оборванного, заросшего щетиной солдата с тощим вещмешком в руке. Взгляд его — колючий, диковатый. Левый угол рта дергался.

— Свои все дома, — отозвался Петро. — Иди своей дорогой подобру-поздорову.

— Ничего себе принимаешь, — сказал стоявший за воротами. — А я-то спешил приветик из Сибири передать.

— Откуда? — переспросил Петро, почувствовав необъяснимое волнение. Что-то смутно знакомое проглядывало в облике этого парня.

— Да открывай же, Петро, — продолжал пришелец. — Григорий я, Пыжов. Неужто не узнаешь?

— Гриш-ка, — выдохнул Петро. Проворно откинул щеколду. — Ух ты ж, оказия какая. Входи, входи.

— Ну и кобель у тебя. Зверь.

Петро поспешно захлопнул калитку, загнал пса в будку.

— Гляди, Степанида, кто к нам прибился, — заговорил, входя в дом.

Степанида уже зажгла лампу. Подсвечивая ею, пытливо посмотрела на солдата.

— Постой, постой... — Удивленно вскинула брови. — Неужто Гринька?!

— Он самый, сестрица.

— Ой Гринь! — кинулась к нему Степанида. — Какими судьбами? Да раздевайся же! — забегала, засуетилась. — Наши-то как? Вот не ожидали, не думали свидеться.

— А это Танюха? — проговорил Григорий. — Выросла. — Шагнул к ней. — Здравствуй, племянница.

— Здравствуйте, — тихо, несмело ответила Таня.

— Выросла, — согласился Петро. — Ты вот тоже поднялся.

— Поднялся, — кивнул Григорий. Взгляд его оставался колючим, диковатым. Левый угол рта дергался.

— Как же там наши? — повторила Степанида.

Григорий не ответил.

— Выпить найдется? — спросил.

В глазах Степаниды — осуждение.

— Аль пристрастился уже?

— Кто ж ее не пьет? — усмехнулся Петро. — Разве только тот, у кого не за что да кому не подносят. — Выставил бутылку самогона, осуждающе глянул на жену. — Парень небось торопится, чтоб не отстать от своих, а ты с нравоучениями суешься.

Григорий зло усмехнулся, выпил.

— Баста! Наотступался! — Повернулся к Петру: — Не угадал. Торопиться-то больше некуда. Догонять мне их не с руки.

У Петра даже дух захватило.

— А как вернутся? — еле вымолвил.

— То им уже все, — сказал Григорий. — Гроб с покрышкой. Против танка с трехлинейкой не повоюешь. Вон куда доперли. Месяц-два и — капец войне. Блицкриг.

— Так-так, — закивал Петро. А в глазах — беспокойство, тревога. — Каков же он, нынешний немец?

— Немец как немец, — ответил Григорий. — Комиссаров не терпят. Партийцев. Еще евреев. Спуску им не дают. Остальных не трогают.

—