Кузница Тьмы - Стивен Эриксон

умереть. Великому художнику придет конец, а вместе с ним придет конец и всему миру, которому живописцу больше нечего будет дать.

Но пока что Кадаспале приходилось рисовать кровью.

Тропа стала шире, и за путаницей кустов среди срубленных пней появилась дорога, петлявшая по возвышенности вдоль реки.

«Я оставляю позади глушь со всеми ее опасностями в виде обнаженной истины и бессмысленной смерти. Я шагаю в цивилизацию, с ее обработанным камнем и безжизненной древесиной, с обожженной солнцем глиной и оживленными улицами, полными эфемерных созданий, которые мы смело именуем народом», – подумал он.

Будь сейчас одна рука Кадаспалы свободна, его пальцы пробудились бы, чтобы изобразить эту сцену во всей ее бесцельной красе, создав все заново, хотя и по-старому.

«Если краски – боги, то иной бог ждет в смерти всех красок, в черных линиях и полосах утонувшего цвета. Мои рука и глаз – создатели целых миров и новых богов. Узрите же художника-творца и все те миры, которые он разворачивает, прописывает, очерчивает и разрушает».

Морщась от боли, художник медленно выбрался на дорогу и свернул налево – на юг.

И двинулся навстречу свадьбе, где красота приносила себя в жертву, обрекая на приземленную жизнь со всеми ее приземленными нуждами, монотонными днями и ночами, безвкусными потребностями, от которых увядало тело, притуплялось зрение, а во взгляде появлялись неуверенность и усталость. Нет, он никогда не станет рисовать красоту. Теперь уже слишком поздно.

Но его неотвязно преследовала эта сцена. Цветочные лепестки на дороге, увядшие и растоптанные, будто разноцветные слезы; светящийся взгляд двоих, связанных теперь воедино; похотливая зависть зрителей. Красота Энесдии была преходящей, лучшие ее дни, считай, уже миновали, почти ушли в прошлое. Брошенные в реку горсти сорванных лепестков, плывущие прочь по течению. Нависшие над водой ветви деревьев, словно бы погруженные в печаль. Водянистые приглушенные краски, будто смотришь сквозь холодные слезы. Безжизненное небо. «Свадьба Андариста и Энесдии».

Если бы Кадаспала мог – если бы только посмел, – он бы похитил ее. Запер в башне, будто некий безумец-влюбленный из глупой поэмы, одержимый извращенным чувством собственности. Лишь его руки знали правду об Энесдии, и хотя Кадаспала и был ее братом, он показал бы ей все эти истины, доставил бы ей наслаждение, которого она не могла даже представить, – да, он знал, что подобные мысли преступны, но мыслям неплохо жилось в запретных мирах, и художник видел их в глазах каждой изображенной жертвы. Он мог мысленно бросать вызов любым табу, идя по дороге и представляя, как его пальцы рисуют кожу и плоть, вздохи и экстаз, страстные конвульсии и судорожное дыхание. Перед его талантом капитулировало все, что угодно.

По дороге проехали всадники. Кадаспала видел в пыли и грязи следы десятков копыт, которые вели в обоих направлениях. Но воздух казался мертвым и пустым, и в нем не чувствовалось ни малейшего напряжения. Под отпечатками копыт местами слабо виднелись отпечатки колес экипажа.

Кадаспала действительно следовал за процессией, но, несмотря на оживленное движение, о котором свидетельствовали следы, он шел один, и никого больше видно не было.

«Свадьба Андариста и Энесдии», написанная гневом. «Свадьба Андариста и Энесдии», стертая яростью. В его власти было и то и другое. Подобным мыслям хорошо жилось в запретном мире.

«Узрите же художника, подобного богу».

Весь в синяках, исцарапанный и искусанный, Кадаспала хромал по дороге, сгибаясь под тяжестью красок и кистей.

Ветер принес запах дыма, запах умирающих красок.

Как только солдаты скрылись из виду, Нарад пустил лошадь быстрой рысью. Рубаха промокла от пота, но тем не менее его пробирал холод. Он заметил, как подозрительно смотрела на него та женщина с жестким взглядом. Капрал Бурса послал его на дорогу, пока отряд ехал параллельно ей по лесной тропе. Им нужно было выяснить, сколько впереди солдат, и у Нарада теперь имелись хорошие новости. Целая дюжина солдат домашнего войска во главе с офицером ехала назад, в сторону владений дома Энес.

Нервы Нарада были на пределе. Ему хотелось вовсе не этого. Он слышал, что другие подразделения тоже выдвинулись повсюду, прямо сейчас сея смерть по всему Куральду Галейну. Они уже не ограничивались отрицателями, этими несчастными бедняками в грязных хижинах. События все больше выходили из-под контроля. Легион Урусандера спас королевство. Они были героями. Но к ним дурно отнеслись, и у них имелось достаточно поводов для обид.

Нарад подумал про Харала, ветерана легиона. Он вспомнил пустой взгляд этого подонка, когда тот превращал в кашу его собственное лицо, а остальные, вроде того чудовища Гриппа, просто смотрели, будто кулаки были достойным аргументом, а жестокость вполне уместна среди мужчин, женщин и даже детей. Тот высокородный сопляк, за которым, будто мрачный ворон, маячил Грипп… Кто сказал, что этот мальчишка лучше других? Что делало его более ценным, чем Нарад или любой из тех мертвых отрицателей?

Буквально все вокруг насквозь пропитано ложью.

«И нам продолжают твердить, что без нее не обойтись во имя мира. Но обретенный нами мир оказался ядовитым. Его предназначение состоит в том, чтобы кормить немногих – тех, кто стоит у власти, тех, кто богатеет за счет наших усилий, нашего пота. И они настойчиво убеждают остальных в добродетельности послушания, чтобы мы склонили голову и не пытались силой взять то, что хотим, – то, что есть у них и чего нет у нас. Нам говорят, будто власть имущие все это заработали, но это неправда. Заработали мы, даже если ничего не делали – оставаясь в тени, в переулках, в маленьких грязных комнатушках, разгребая дерьмо, которое высокородные вываливают на нас, проходя мимо с надменно задранным носом.

Так не должно быть. Возможно, в самом деле следует все разрушить, разорвать в клочья каждую ложь. И возможно, именно жестокость способна всех уравнять».

И все же Нарад мечтал убить Харала. А заодно Гриппа и того мальчишку.

«Любое лицо уродливо. Даже самое совершенное».

Позади него послышался топот копыт. Обернувшись, он увидел ту женщину и еще четверых солдат. Всадники приближались к нему. Ужас стиснул грудь Нарада, пульсируя в сломанных костях черепа, будто бьющие изнутри кулаки. Он наклонился в седле, вонзив пятки в бока лошади, и та устремилась вперед, зная, что наездник спасает свою жизнь.

«Да эта женщина просто Харал номер два. Во имя Бездны, я увидел в ней то же, что и в нем. Те же самые глаза. Я не вынесу новых побоев. Не вынесу».

Нарад почувствовал, как отказывает его кишечник, а с каждым толчком в седле между ног становится все теплее.

Так было