Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

Сегодня отец меня поймет, я был в этом уверен. Я чувствовал, что все мое существо преобразилось, обрело достоинство, которым даже он будет обезоружен.

Как молод и незрел был этот старый человек с негнущимися ногами, его превосходительство, мой отец!

Все время сидеть в канцелярии, скакать во главе колонны, обходить строй солдат, посылать их торжественным маршем направо и налево, небрежно подносить к козырьку фуражки согнутый указательный палец, отчитывать подчиненных, безоговорочно подчиняться начальству, звенеть шпорами, стучать каблуками, курить сигареты – в этом вся его жизнь.

А я?

Я маршировал в колонне, был среди заговорщиков, видел лицо и походку Зинаиды, пережил катастрофу!

О, в вечности я старше моего отца – сына примитивной эпохи, кадрового офицера comme il faut[35], мыльного пузыря, пущенного военным уставом.

Говорят, мир стареет, время стареет! И отцы, дети мира и времени молодых и незрелых, только слывут более старыми, чем их сыновья – дети постаревшего времени и мира!

Возраст человека и возраст вселенной находятся в странном противоречии.

Как я стар в мои двадцать пять! И именно поэтому! Моей возросшей зрелости он не сможет противостоять.

Катастрофа, вопреки всему, превратится в праздник примирения, и тогда… тогда свою умиротворенность я волью в покой вселенной и умру как цареубийца, не отставая от нее, от Зинаиды; я во всем сознаюсь, расскажу о покушении, покажу бомбу…

За мной пришел офицер.

– Господин лейтенант, приготовьтесь! По приказу его превосходительства, вашего отца, мы должны отправиться к командующему корпусом.

Несмотря на величие, которое я в себе ощущал, я страшно испугался.

Слово «приказ» меня будто отравило. Как в детстве, я почувствовал горечь во рту. Спокойно! Лучше бы меня заковали. Вместо того солдаты в коридорах и на лестнице испуганно, резким взмахом, отдавали мне честь.

В дребезжащих дрожках мне стало не по себе. Как все-таки не идет мне этот мундир! И почему у меня темно-русые волосы? Мне подобают гладкие белокурые пряди, крылатка из верблюжьей шерсти, сандалии, короткая одежда, какую носят дети природы, вегетарианцы, пророки в пустынях – вольные люди, чей светлый открытый взгляд спокойно проницает грохот, лязг, сутолоку городских площадей.

Мы приехали. Я шел медленно, широко шагая, будто длинная монашеская сутана путалась у меня в коленях.

Мой спутник смотрел на меня сбоку как на сумасшедшего.

Дом весь трясся от лихорадочной деятельности.

Подгоняемые страхом, унтер-офицеры бегали вверх и вниз, торопливо ходили по коридорам, дрожащими пальцами стучались в массивные двери.

Офицеры ругались, как всегда, часовые ночи напролет с пустыми желудками шагали по двору.

Мне казалось, я должен всех, всех созвать к себе, ведь моей миссией было нести им примирение. Когда я покину этот дом, никто не будет повиноваться полным ненависти, всеми ненавидимым приказам, никто не будет больше сидеть в общем нужнике.

Офицер толкнул меня:

– Отдавайте честь!

Я не поздоровался с идущим навстречу майором.

– Это тоже пора отменить, – сказал я.

Офицер в ужасе уставился на меня, потом с безнадежным видом отвернулся.

Нам пришлось долго ждать.

Три дня я почти ничего не ел. Мое тело стало будто бесплотным; это парение, чистота меня радовали. Мне вспомнилось высказывание Бешитцера: «Страх – всегда ошибка».

Я повторял про себя эту фразу снова и снова, так как где-то в глубинах моей души оставался холодок подстерегавшего меня страха.

Тем не менее я был готов, мог войти, что бы там ни было. Я чувствовал – и это не пустая фраза, – что судьба человечества зависит от этого часа.

Внезапно сознание мое прояснилось.

Вышел адъютант, коротко поздоровался со мной, сказал несколько слов моему спутнику, который сразу удалился, и я оказался в кабинете моего отца.

Он сидел за письменным столом и, кажется, работал.

Два штабных офицера стояли позади него, коротко отвечая на его вопросы; это продолжалось довольно долго.

Я убрал руки за спину, как делают ученые, опустил голову и хотел было медленно и широко шагнуть вперед.

Адъютант дернул меня за руку и указал на место у двери:

– Нет! Здесь, пожалуйста!

Это он мне прошипел.

«Никаких церемоний!» – хотел сказать я, но промолчал.

Генерал размашисто потушил сигарету и поднялся.

На его смуглом лице были апоплексические фиолетовые пятна; казалось, он плохо выспался. Рука, в которой он держал хлыст, дрожала.

Я умышленно выставил одну ногу вперед и ничего не говорил.

Генерал встал передо мной и ждал, злобно прищурившись.

Потом уперся кулаком в бедро и сказал:

– Лейтенант Душек, вы позорите армию!

Я подумал: Зинаида! Мой рот приоткрылся; я почувствовал, что улыбаюсь.

– Не смейтесь! Не смейтесь!

Он сказал это глухо, будто голос ему не подчинялся. Я видел, как дрожит его рука с хлыстом. Генерал тяжело дышал. Его покрашенные усы блестели, но волосы на голове были подстрижены не так аккуратно, как раньше.

– Лейтенант Душек… – Такой же сдавленный голос. – Ответьте мне на следующие вопросы. Вы общались с опасными для государства людьми?

– Эти люди – святые. Я общался с ними.

Генерал несколько раз сглотнул. Теперь у него дрожала и другая рука. Он привстал на цыпочки. Оба золотых уголка его воротничка придвинулись ко мне. Наконец он пришел в себя. Опять этот необычный голос:

– Вы не отрицаете. Хорошо! Далее! В пьяном… состоянии… вы отказались выполнить приказ старшего по званию офицера, майора Крконоша?

– Я был совершенно трезв. Я защищал от мальчишеского наскока людей, которые достойны защиты и нуждались в ней. Возглавлявшего налет офицера, был то майор Крконош или кто-либо другой, я не знал.

Генерал со зловещим видом ритмично постучал носком сапога по полу; затем он долго рассматривал кончики пальцев. Когда он снова поднял взгляд, у него было лицо тяжелобольного.

– Хорошо. Вы и этого не отрицаете. Тогда последний вопрос. Вы признаетесь в том, что подняли руку на старшего по чину, то есть на майора Крконоша?

– Да! Я поступил так в состоянии крайнего раздражения, ведь из-за этого человека возникла перестрелка, и при этом… вероятно… пролилась кровь!..

– Лейтенант Душек, вы признали себя виновным в трех тяжких преступлениях против власти!

Я выпрямился. Теперь я хотел сказать великую истину.

– Отец!

Генерал отступил на шаг: это слово лишило его самообладания. Он крикнул мне:

– Что такое?

Я пытался преодолеть растущую во мне враждебность. Почему он не выставил за дверь этих простофиль? Я сказал еще раз:

– Отец!

Генерал сразу стал совершенно холодным и спокойным. Хлыст больше не дрожал.

– В армии существуют только воинские звания, а не степени родства!

Армия! Служба! Воинские звания! Эти слова червями ползали по моей душе. Ах, я понимал его! Он вошел в свою роль. Он