Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

снова был несгибаемым римлянином или спартанцем, играть которых было ему так удобно всю жизнь. Ненависть поглощала меня, проедала насквозь, и все-таки я сказал в третий раз, очень-очень тихо:

– Отец!

Но он снова одержал верх. Страх, что был на его лице всего миг назад, отступил. Генерал надел старую маску. Размеренно и будто издалека, с Полярной звезды, отчеканил он по-военному, глотая гласные:

– Лейтенант Душек, от имени верховной власти я приказываю вам оставить этот способ выражения!

Растоптать, победить, как всегда! Это захлестнуло меня. Слюна стала ядом, корни волос – ранами. Я вглядывался в пляшущий желтыми кругами мрак.

Я крикнул изо всей силы:

– А я плюю на вашу верховную власть!

Генерал отшатнулся; оба майора поддержали его. Он задыхался, издавал нечленораздельные звуки. Внезапно он бросился на меня. Я видел не холодное сдержанное лицо офицера, а искаженное от боли лицо побитого отца, я видел еще больше, еще…

Тут он ударил меня хлыстом по щеке, прямо под глазом!

От боли я инстинктивно поднес руку к лицу. Постепенно, когда сквозь разорванную и измятую кожу полилась кровь, невыносимая режущая боль сменилась более сносной – едким жжением и жаром.

Генерал выронил хлыст. Он пыхтел, прижав оба кулака к груди. Казалось, его руки свела судорога.

Видя это, я остался совершенно холоден, приложил к щеке носовой платок и – никто меня не остановил – покинул кабинет и здание.

На улице я пружинисто шагал, как на параде: только бы никто не заметил на моем лице пятно позора! Впрочем, все равно! Теперь, первый раз в жизни, я – офицер! Я получу удовлетворение. Я буду драться с ним – пусть мир от этого перевернется! Мое лицо горит! Горит моя щека! То, что я собираюсь сделать, – верный ли это путь? Не знаю! Только холодная и ясная решимость!

Тупо и беспрерывно преследовали меня эти последние слова: холодная и ясная решимость. Боль терзала меня. Никаких мыслей!

Я стоял на проселочной дороге, которая вдали, около того дома, проходила вдоль реки. Обратно я шел час или больше, ничего не соображая. Не помню, как я добрался до гостиницы.

«Холодная и ясная решимость», – внушал я самому себе. Где я заучил эту фразу? Я видел, как майор, пошатываясь, расхаживает взад-вперед по кафедре. Палкой он показывает на доску, на которой нарисованы четырехугольники, прямоугольники и волнистые линии. Он скандирует: «Холодная и ясная решимость, и-ни-ци-а-ти-ва!»

Я вернулся в город и пришел, не боясь, что меня арестуют, в свою гостиницу.

Кто-нибудь спрашивал обо мне?

Нет, все это время никто не спрашивал о господине лейтенанте и писем не было.

– Но, господин лейтенант, – воскликнул испуганно портье, – господин лейтенант забыли саблю! Могут быть неприятности.

– Я знаю. Это ничего.

Я прижимал к щеке платок.

– Послушайте, портье! Можете вы немедленно достать мне гражданский костюм? Но самое позднее через полчаса он должен быть здесь!

Будет сделано. Мне нужно только пойти к себе и немного подождать.

Зачем я хотел надеть костюм, я сам толком не знал; я чувствовал только, что это было первым решением моей «инициативы».

Я посмотрел в зеркало. Щека опухла, под глазом тянулся длинный шрам от удара хлыстом, налившийся кровью разных оттенков. В припадке бешенства я швырнул в зеркало алунит[36]; возникло большое отверстие, от которого расходились в разные стороны длинные трещины.

Наконец портье принес гражданский костюм. И он оказался впору.

На миг я обо всем забыл и повертелся перед зеркалом. Я себе понравился. Только с воротничками сорочки возникло затруднение. Все они были слишком низкими и широкими для моей длинной шеи. Поэтому я обвязался шарфом и вышел на улицу, чтобы найти магазин модной одежды и купить подходящий воротничок.

Спокойно! Найдем то, что нужно.

Я вошел в магазин.

– У вас есть высокие стоячие воротнички?

Продавщица разложила воротнички на прилавке.

– Есть отложной воротничок марки «Кайнц». Очень изящный.

– Нет, слишком низкий.

– Вот марка «Денди», с английскими уголками. Пользуется большим спросом.

– Воротничок, который мне нужен, должен быть еще выше.

– Еще выше? Пожалуйста! У нас есть такая марка. «Глоубтроттер»[37]. Очень красивый и элегантный.

И этот не подошел.

Вдруг я увидел на стене магазина рекламный плакат. Старый смеющийся господин кокетливо держит двумя пальцами большую пуговицу, на которую приглашающим жестом указывает другой рукой. Вокруг его шеи нарисован огромный воротник, доходящий до ушей, с большим вырезом спереди.

Я показал на плакат:

– Видите? Такой воротник мне нужен.

Продавщица засмеялась:

– Такие воротнички носили сто лет назад. Они назывались «Отцеубийца»!

С этого момента я стал предусмотрительным и осторожным, будто знал, что́ собираюсь сделать.

Прежде чем уйти из магазина с купленным воротничком, я попросил еще траурную повязку, которую мне тотчас надели на рукав.

Зачем я это сделал? Не знаю. Помню только, что бесконечно грустно и одиноко было у меня на душе.

Я вернулся в гостиницу и дополнил свой костюм, надев воротничок. Потом спросил о господине Зеебэре.

Оказалось, его не было два дня; сегодня утром он появился на несколько минут и сразу ушел на работу.

Только теперь я вспомнил о Зинаиде. Вероятно, она вовсе не умерла. Бешитцер вычеркнул из записки ее имя. Возможно, для этого была какая-нибудь причина. Конечно, Зинаида жива. А Бешитцер – просто старый мечтатель, не знающий жизни. И все-таки! Какая могущественная организация стоит за этим мечтателем, если ему удалось засунуть записку в булочку! Ведь у него была связь с казенной пекарней, какой-то человек украл одну булочку из целой пирамиды, отнес ее в гарнизонную больницу и передал смотрителю, который тоже в сговоре.

А поездка царя? Это была правда или причуда слабеющего от голода мозга?

Жива ли Зинаида? Разве она падала? Нет, я этого не видел. Она жива!

Но как далеко все это! Видел ли я ее когда-нибудь? Был ли я вообще вместе с русскими, игроками, курильщиками опиума? Кто знает! Я думал уже о совсем других вещах.

Русские, игроки, опиоманы – это мне однажды пригрезилось. Но очень отчетливо. Будто наяву. А тот, узкоглазый? Он тоже мне привиделся? Конечно! Когда? Все равно!

Зинаида жива… или вообще никогда не жила. Как мало, однако, это теперь для меня значит; у меня же есть дело, важное дело совсем иного рода, – ведь горит, горит моя щека!

Я навестил ресторан, чтобы подкрепиться. Но едва я проглотил несколько ложек супа, как меня стошнило. Так что дело не пошло. Бог был строг и требовал от меня аскетизма, пока я не исполню, что должен.

Я принялся бродить по улицам. Время еще не настало.