Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

Изот наведался к Верзиловым, Его записка еще была у Киреевны. Алексей Матющенко не приходил.

Усталость валила Изота с ног. Болела грудь — напоминал о себе песчаник, въевшийся в легкие. Однако Изот поборол слабость и снова отправился к Матющенко. Возле дома Недрянко он задержался, а потом пошел дальше, не подозревая, что опоздал всего лишь на несколько минут, что заявись сюда немного раньше...

Так и кружили в настороженной чуткой тишине ночи правда и кривда, добро и зло, и взаимная ненависть. Их пути то сближались, пролегая совсем рядом, то отдалялись.

Блуждая по поселку, они снова оказались в непосредственной близости. Как прежде, они могли разойтись, не встретившись. Могли бы... Но Изота одолел приступ кашля. Две тени, только что скользнувшие в переулок, замерли.

— Он, — выдохнул Недрянко. Ему хорошо был знаком этот надрывный кашель. — Он...

Последовало короткое совещание.

— Действуй, — шепнул Недрянко своему спутнику и затаился под изгородью.

— Эй, приятель! — направляясь к Изоту, подал голос Емельян.

А подойдя ближе, деланно удивился: — Ух, да это вы! — Он стал так, что Изоту пришлось повернуться спиной к переулку. — Звиняйте, товарищ секретарь, не признал.

— Промышляешь? — жестко проговорил Изот.

— Какой уж тут промысел, — отозвался Емелька, заискивающе осклабившись.

А Изот вспомнил Емельяна Косова иным — связанным по рукам и ногам дюжим Харлампием, брошенным в тачку, люто рычащим: «Глашка, спусти кобеля». Подумал: «Присмирел Емелька». И все же не вынимал руку из кармана тужурки, не снимал палец со спускового крючка пистолета.

— Подбираем кинутое, — продолжал Емелька. — По правде — медали за это надо давать. А как же! Радеем вот, чтобы немцу не оставлять.

Он говорил и говорил — торопливо, неестественно громко, заглушая все другие звуки. И все же Изот уловил позади себя какой-то шорох. Резко обернулся. Увидел занесенную над головой рукоятку нагана, искаженное злобой лицо Недрянко — и выстрелил не целясь, не вынимая пистолет из кармана.

Недрянко почувствовал острую боль в бедре, отпрянул, и, не удержавшись, повалился на спину. Падая, он уронил наган, и теперь, не спуская с Изота глаз, судорожно шарил рукой, отыскивая его.

— Со-ба-ка! — процедил Изот, наставив пистолет на Недрянко. — Так и умри же по-собачьи!

Удар штыком в спину свалил Изота. Недрянко поднялся, превозмогая боль, хрипло хохотнул:

— Власть переменилась, товарищ секретарь. Двинешься — пулю съешь. — И кинул Емельке: — Вяжи его.

Тот не заставил себя ждать. Недрянко пнул неподвижное тело.

— Ну, — заговорил удовлетворенно. — Чья взяла, товарищ секретарь? Молчишь? Ничего, я тебе развяжу язык. У меня заговоришь. — Он осмотрел беспокоящее его бедро. Рана была касательная. Пуля задела мякоть. — Ишь, паразит, еще и стрелял, — продолжал, повысив голос. — Хватит вылеживаться, слышь? Поднимайся!

Изот лежал ничком, как упал. Недрянко попытался его приподнять. Безвольное тело выскользнуло у него из рук, глухо ударилось о землю.

— Да он мертв! — вскричал Недрянко. — Ты что же это?! — напустился на Емельку.

— С чего бы ему умирать? — недоумевающе проворчал Емелька. — И ткнул-то всего раз.

— Идиот! Болван! — неистовствовал Недрянко. — Мы как договаривались? Живьем брать. Жи-вьем!

— Разумный какой, — разобиделся Емелька. — Не будь меня — лежать бы тебе вот тут со свинцовой начинкой.

Недрянко поубавил пылу. В самом деле, еще немного — и разрядил бы в него Холодов свой пистолет.

— Э-эх, Емельян, Емельян. Дикарь ты, — заговорил уже помягче. — Тише надо было. Осторожней. Хотелось как лучше...

— Ничего, — отозвался Емелька. — Они в одном виде признают партейцев — мертвыми. Хай еще спасибо скажут за то, что готовенького доставим.

Стояла глубокая ночь. В ней буйствовали темные силы. Кривда душила правду. Торжествовало зло. Мрак все гуще обволакивал Крутой Яр. Мрак, который не рассеется и с наступлением дня.

8

Бахмутский шлях... С седых времен проложили тебя здесь неторопливые валки чумаков. Ты уводил их вдаль и возвращал к белым, утопающим в садах хатам. Ты многое сделал для этого края, великий торговый Бахмутский шлях.

Пережил ты набеги татар. Кровь и слезы оросили тебя. Это живой ясак свирепых завоевателей совершал свой скорбный путь в неволю.

Из конца в конец гуляли по тебе разбойничьи людишки — беглые холопы князей московских — осевшие в Крутом Яру. Потрошили купцов, нападали на обозы чумацкие, обрастали добром. Умыкали, сманывали кареоких девчат из приднепровского вишенного, соловьиного края, хозяйками вводили в свои дома.

Уплывало время. И услышал ты, вольный шлях, кандальный звон. Шла «каторга» сюда на поселение. Окрест возникали зеленые оазисы хуторов. На твоей памяти дикая типчаковая пустошь становилась землей обетованной. И потянулись по тебе голытьба российская да обнищавшие селюки с обоих берегов Днепра — на заработки. Становилась потомственная деревенщина добытчиками горючего камня, найденного в этой земле. Поднимались копры шахт, трубы заводов. А потом появились люди с доброй, красивой душой, доказавшие всему-миру свое право на землю и волю, на счастливую человеческую жизнь. И они не тронули тебя, древний шлях, даже в великий год, когда перепахали последние межи. Ты уцелел, чтобы служить этим людям, их славным делам. Ты охотно нес на себе и груз повседневности, и праздничную, многопудовую тяжесть красных обозов с зерном. А потом, после осенней страды, схваченный первым морозцем, бубном ухал под копытами свадебных троек, вторя заливистым колокольцам; послушно ложился под колеса бричек и арб, спешащих на обильные базары и ярмарки. Уже и купеческий Бахмут, давший тебе свое имя, стал новым, социалистическим городом Артемовском, а ты в памяти народной все так же остаешься Бахмутским шляхом.

Ты помнишь, битый стародавний шлях, как впервые промчались по тебе машины. Их становилось все больше и больше. Стремительней понеслось время. Веселей закружилась жизнь. Вокруг царил мирный труд. Звенели мирные песни...

И вдруг ты содрогнулся, застонал под коваными сапогами. Снова ворвались незваные пришельцы. Гремели выстрелы, раскалывалась земля от взрывов бомб. И опять пролилась кровь. И падали беженцы — женщины, дети, старики — сраженные горячим металлом. Ты услышал совсем незнакомый говор мадьяр, итальянцев, румын и когда-то звучавшее здесь, но уже забытое — резкое, лающее: «Шнель! Шнель!!» Твоих защитников вели в фашистский плен — израненных, обессиленных, покрытых пороховой гарью.

Бахмутский шлях!.. Черным распятием лежишь ты, обугленный, истерзанный, среди опаленных войной украинских степей. Бредет по тебе горе людское. Не видя света божьего, плетутся обездоленные. И здесь, и