Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

парке не работал. Преступник хладнокровно оттащил свою жертву к расположенному поблизости, давно заброшенному строительному участку, где штабелями были сложены гнилые доски и стройматериалы. Все хорошо рассчитав, сын скинул убитого отца в известковую яму, сверху набросал хворост, мешок, тряпки, принес груду длинных досок и положил их поверх ямы вдоль и поперек, будто они давно уже так лежали.

Вся эта работа говорит о большой силе и грубой натуре преступника, этого изверга. По чистой случайности десять часов спустя один старьевщик увидел на досках следы крови и сообщил в полицию.

Август надеялся скрыть свое преступление – на это указывает весь образ его действий. И все-таки! Нетронутый бумажник остался в нагрудном кармане убитого.

Убийство с целью ограбления?

Нет!

В состоянии аффекта?

Нет! Мать клянется, что между отцом и сыном не было ссоры; отец всегда уступал, поскольку побаивался Августа.

А что говорит сам убийца?

Ничего! Он молчит. Он только пожимает плечами.

Мы стоим здесь перед Сфинксом души человеческой, перед необъяснимой тайной…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я не мог читать дальше. Столбцы этой статьи покрывали много полос газеты. У меня уже рябило в глазах.

Здесь… Я стоял перед выходом из парка. Справа – кучка людей. Они оживленно беседовали. Я подошел к балагану и…

Думаю, так бывает со всеми. По крайней мере, у меня весь накопленный опыт, интуиция, догадки, идеи, озарения – короче говоря, все духовные переживания тотчас выражаются в сильных физических ощущениях. Шутка, пошлая острота, ерничание и другие неприятные вещи будто оттягивают мои внутренности вниз от диафрагмы, как под действием сильной кислоты; религия, музыка, познание, всякое благо сотрясают мое сердце и легкие, вызывают истерический плач.

Но тут есть еще кое-что.

Врачи утверждают, что в человеческом теле существуют две нервные системы: центральная и периферическая; но я считаю – пусть меня высмеивают ученые медики, – что есть в нас еще третья нервная система (я, во всяком случае, ежедневно испытываю ее действие); да, третья, неисследованная нервная система, которую я с присущей мне скромностью назвал бы nervus magicus[45].

Все мы в молодости с упоением читали истории о привидениях; когда появляется призрак или описывается какое-нибудь другое ужасное явление, у героя «озноб пробегает по спине», и мы тоже чувствуем этот озноб.

«Озноб» – довольно удачное название для третьей нервной системы. Конечно, «по спине» – неточно сказано. Клавиатура, на которой играет этот озноб, nervus magicus, находится вне нашей материальной оболочки, в той неизвестной тонкой субстанции, которая окружает нас, нами излучается и нами воспринимается, – в той субстанции, которую одни называют perispirit[46], а другие – аурой, флюидами или одом[47] и которая действительно лучше всего ощущается в мышцах спины.

Когда, подобно струнам арфы, под воздействием беспредельной силы вибрирует третья нервная система, в нас просыпаются знания, состояния, возможности, что отступают потом в темноту, не оставив следа, неуловимые для слов и смеющиеся над памятью.

Меня поймут.

Я стоял перед балаганом убитого! Перед балаганом, в котором я тоже – много-много лет назад – пролил кровь своего отца.

Тогда, прежде чем со мной случилось тяжелое нервное расстройство, что так сильно испортило мои детские годы, склонилось надо мной смуглое, с глубокими глазницами лицо ребенка. Каким внимательным был этот пристальный взгляд! Это лицо – последний образ, с которым я погрузился в болезненный сон. И этот мой сверстник… он молчит перед судьей. Он не знает причину. Но не совершил ли он то, что в помянутый далекий день должен был перенять от меня?! Ах… возможно, слишком рано выпал мяч из боязливо дрожащей руки. И все-таки я научил этого мальчика, что есть и другие цели, кроме шляп беззащитных кукол.

А Юлий Календарь?

Я отчетливо его видел. Приветливо развевались на ветру его рыжеватые вахмистровы бакенбарды а-ля Франц Иосиф. Толстая золотая цепочка выдавала человека, умеющего жить.

Он не был канцелярской крысой или тираном казармы, у стола для завсегдатаев это был приятный гость, который весело всем подмигивает и уже после третьей кружки пива угощает навостривших уши приятелей скабрезными шуточками и анекдотцами. Но этот добрый и, очевидно, порядочный человек все-таки был отцом – и потому песенка его была спета.

Люди перед балаганом (туда нельзя было даже заглянуть) казались такими серьезными и напряженными, будто на одной ноге стояли.

Они говорили об убийстве, взволнованные, счастливые оттого, что наконец-то что-то случилось, и оно действовало на любопытство и восприятие как горячий грог.

Они вопили и выкрикивали проклятия Августу, убийце своего отца Юлия.

За доской, на которой в больших корзинах и чашах все еще возвышались пирамиды мячей, стояла старуха в палантине, в чепчике с завязками и в черных вязаных митенках.

На четком саксонском диалекте она уговаривала этих болтунов:

– Ну же, сюда, господа! Хоть разок попытайте счастья! Десять бросков за шесть зексеров![48]

Но что это? Рядом с ней внезапно появился ребенок – хилый желтушный мальчик с запавшими глазами в глубоких тенях; ему не могло быть больше тринадцати.

Август Календарь? Я? Кто?

Мальчик скрылся за занавесом.

Он тоже ученик. Он, вечно возвращающийся, всегда тринадцатилетний!

В это мгновение – будто все это время они прятались, чтобы не мешать моим раздумьям, – я увидел… меня захватил безумный ритм гротескных кукол.

О, страшный аккорд по nervus magicus!

Вскакивая и ныряя вверх и вниз, ухмыляясь, гримасничая, все они были тут: мандарин, негр, матрос, палач, офицер в экстравагантном мундире; издеваясь, глумясь, выпрыгивали они на школьную скамью из своего таинственного убежища и снова прятались, как люди, что, не отпуская добычу, не дают схватить себя и заковать; они так уверены в своей безнаказанности, что этим «вверх-вниз» дерзко насмехаются над своими преследователями.

А на вращающемся диске мимо воображаемой двери грустно брели, дергаясь и дрожа, курильщики опиума в черных обтрепанных сюртуках и цилиндрах с траурными лентами.

Кто вы? Кто вы все, идущие так невозмутимо и размеренно? Вы – наши предки, сверстники и потомки, миллионы неизвестных, что встречаются нам на улицах и в домах? Вы – сломанные жизнью мертвецы, по непостижимому закону вынужденные неповторимый замысел своей формы нести сквозь наши ряды в вечность? Вы – еще не рожденные, тени; грядущее бытие забросило вас в настоящее?

Вы – силы и мощь бездны и небес, необъятная