Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

сумма аморфных сущностей, иллюзорных образов, плетущих свои нити судеб, что теснятся между двумя единственно реальными полюсами мира – между Я и Ты?

Вы – создатели всех течений и движений с начала времен, прародители, искусители и свидетели всех убийств, войн, жертв, подвигов, дел, преступлений, влюбленностей, прогулок, свиданий, праздников, свадеб, путешествий, предсмертных вздохов, землетрясений и легкого ветерка в садах, великих основоположников и разрушителей, таинственных веретен, невидимые нити которых связывают все живущее? Кто вы? Кто вы?

Ничто не нарушало ритма этих сил. Только старая саксонка попросила меня «попытать счастья». Но я покинул Хетцинзель и в тот же вечер поехал дальше.

В Гамбурге я написал и отправил следующее письмо, и это были мои последние слова в старом мире:

В императорскую королевскую прокуратуру.

Господин прокурор!

Не будучи знакомым с Вами, обращаюсь к Вам по делу, которое сильно меня взволновало.

Если я должен выбрать себе псевдоним, чтобы придать смысл своему вполне заурядному имени, я назвал бы себя Паррицида[49].

Вы образованный человек и знаете, разумеется, что́ именно римляне понимали под этим словом; Вы, несомненно, вспомните и то, что прозвище «Паррицида» получил эрцгерцог Иоганн, который на конной прогулке отправил на тот свет своего отца, германского императора Альбрехта[50].

Я говорю это только для того, чтобы доказать: столичная газета (германская ежедневная «Моргенпост», основана в 1848 г., от 4 июля 1914 г.) не права, когда утверждает, что отцеубийство является привилегией низших классов.

Оно появилось, как говорит нам история, во времена седой древности, в высших слоях общества.

К примеру, я происхожу из семьи потомственных военных и тем не менее дважды убивал своего отца, причем в первый раз дело кончилось кровью.

Я упоминаю о моем случае, уважаемый господин прокурор, чтобы побудить Вас к более глубокому пониманию другого дела, которое Вы будете по долгу службы рассматривать, – я имею в виду, естественно, отцеубийство, совершенное Августом Календарем.

«Но, дорогой господин Душек, – слышу я Ваши слова, – как вы можете требовать от юриста сравнивать эти два случая; начнем с того, что ваш отец, его превосходительство господин фельмаршал-лейтенант, еще жив».

Тут, уважаемый господин доктор, я, к сожалению, вынужден Вас прервать, ибо с теоретической точки зрения не имеет никакого значения то, что мой отец жив!

Я вижу, что Вы насмешливо улыбаетесь; Вы соблаговолите заметить следующее:

«Для философа, теолога и вообще ученого человека теоретически это, может быть, безразлично, но для юриста это – реальный факт, очевидный и неоспоримый. И потом, вашего отца едва ли можно сравнивать с Юлием Календарем. Кто в нашем городе не помнит подтянутого элегантного офицера? Это был истинный сын Марса, суровый воин, солдат до мозга костей, сильный и непреклонный. Сын столь прямого, подчас резкого человека, разумеется, не почивал на перине, он должен был делать дело, слышал больше брани, чем похвалы, и мы, юристы, будучи знатоками душ человеческих и опытными психологами, можем допустить, что при таком строгом воспитании хрупкой неокрепшей душе ребенка нанесли незаживающие раны, а это привело позже к ненависти, вражде и дурным поступкам.

То, что сказанное вами действительно произошло и вы были наказаны, нам известно.

Вы видите, господин Паррицида, – иногда прокурор тоже может быть защитником.

Но относятся ли вышеупомянутые смягчающие вину обстоятельства к этому зверю Августу? Разве не был его отец добряком, своего рода художественной натурой, беззобидным остряком, мягким человеком, который никогда не устраивал скандалов и даже оплачивал девок своего смазливого сынка?»

Позвольте мне, господин прокурор, одно замечание.

Суров отец или мягок – это в конечном счете все равно. Его ненавидят и любят не потому, что он добр или зол, а потому, что он отец.

Знанием этой тайны, неясным, но глубоким знанием я обязан самым тяжелым часам моей жизни, особенно одному часу, когда мне открылось многое в сущности мира.

Вы спросите:

«Если ненависть к отцам – общий закон природы, которому подвластны сыновья, почему же они не убивают своих отцов, почему в правосознании всех народов всех эпох отцеубийство – самое отвратительное преступление? Ответьте, почему сыновья не убивают своих отцов?»

Но я говорю вам:

Они убивают!

Тысячей способов, в желаниях, в мечтах и даже в те минуты, когда думают, что боятся за жизнь отца.

Они, уважаемый, получили классическое образование. Я, к сожалению, нет. Ведь мой отец приговорил меня к кадетскому училищу, поскольку именно в этом разбирается он сам. Тем не менее даже я знаю греческую трагедию, в которой Эдип, не подозревая, что седовласый путешественник – его отец, убивает старика. Эта трагедия – настоящий кладезь мудрости, метафизика человека, и я не побоюсь сказать вместе с Софоклом:

Каждый отец – Лай, родивший Эдипа, каждый отец оставляет своего сына в пустынных горах из страха, что тот лишит его власти, то есть станет кем-то иным, займется другим делом, а не делом отца, не одобрит мировоззрение, образ мыслей, намерения, идеи своего отца, развенчает их и на их место поставит свой произвол.

Но каждый сын вместе с Эдипом убивает Лая, своего отца, не узнавая и все же узнав чужого старика, что преграждает ему путь. И – так мы лучше поймем друг друга – рассмотрите поколения, которые одно другому противостоят!

Вы хороший психолог и профессионал; вы знаете, с какой антипатией и страхом старые чиновники, офицеры, коммерсанты и художники следят за своими молодыми коллегами. Старики вообще хотели бы устранить молодежь или, по меньшей мере, заставить ее всю жизнь оставаться благодарными учениками, покорными последователями мастера. Движущая сила нашей культуры, господин прокурор, – насилие! И воспитание, которым мы на словах так гордимся, воспитание тоже – страстное насилие, обостренное ненавистью к самому себе, сознанием собственного рождения как ошибки повторения, которую каждый отец наказывает не в себе, а в своем сыне.

Трагедия отца и сына, как всякая другая, строится на понятии вины. Вы хотите знать вину в этой общечеловеческой трагедии? Это жадное, неутолимое желание власти, это неспособность вовремя покориться!

Ах, господин прокурор, что мы знаем? Не была ли доброта весельчака Юлия к опустившемуся Августу лишь одним из способов осуществления этой власти? Призна́емся в том, что мы очень мало знаем об отце и сыне Календарях и не ведаем сути их взаимоотношений, ведь Юлий уже не может ничего сказать, а Август – не хочет.

Однако установлено, что это преступление –