Убийца из детства - Юрий Александрович Григорьев

рев болида ее пугает. Но смирилась. Посчитала, лучше лишний раз вздрогнуть, чем нервничать от того, что муж молчит.

Сообщение было от Тани: «Похороны Нади завтра в 14 из морга областной больницы. Придешь?» Ответил коротко: «Если жив буду».

Остатки сна улетучились, и Журавлев встал с постели. Пока застилал ее, пока сходил в туалет, пока брился и умывался, из головы не выходили мысли о Наде. Надо же так! Не старая еще! Сказочно красивая. Правда, не той красотой, что у жены. Иркина красота легкая, воздушная, и даже в чем-то наивная. Ее грубость, кому как не мужу это знать? – напускная. Ею Ирка маскирует свою беззащитность. Порой грубость в сочетании с не знающей границ ревностью, чаще всего необоснованной, дает такую страшную смесь, что в сравнении с ней оружие массового уничтожения – ничто, пустячок, забава для малолетних. Но это – если не знать Ирку.

У Нади красота была другая. С какой завистью смотрели на нее сверстницы, с которыми природа была не так щедра! С каким обожанием, вожделением смотрели на нее парни с пушком на верхней губе и хрипотой в ломающихся голосах, когда она, осознавая свою неотразимость, гордо и величественно плыла по коридору школы. Всегда в окружении свиты. Всегда – в центре внимания.

При всем при этом красота Нади была какая-то арифметическая. 90–60—90, и все такое прочее.

Не все были очарованы совершенством Нади. Журавлев был одним из немногих, кого ее журнальная, выставочная красота не манила, а скорее отталкивала. Потому что он не понимал, но чувствовал ее холод. Расчётливая была у Нади красота. А еще недобрая. Нет, Надя, конечно, была чувственной девушкой. Но только в отношении самой себя. Она принимала обожание, поклонение, любовь, нуждалась в них, как изнывающий от жажды путник, но сама не могла дать этого никому. Пленяла красотой, но не любовью.

Все это юный Журавлев не знал и не понимал, но чувствовал интуитивно. И только теперь, многие годы спустя, когда смерть бывшей одноклассницы разбудила в памяти все, что он знал про первую красавицу школы, – только теперь Журавлев смог объяснить странный холод, что источала тогда красота Надежды. Все дело в том, что сердце ее всегда оставалось равнодушным. И потому Надежда была опасна. Одним словом, она всегда была той самой девушкой, что превращаются в женщин, которых принято называть «роковыми».

Сегодня сказали бы, что дело в феромонах. Разные они были у Журавлева и Надежды. Антагонисты. Как два одинаковых полюса магнитов отталкиваются, так и феромоны Нади и Журавлева вызывали не влечение одних к другим, а старались отдалить своих носителей друг от друга. В общем, в том, что Надежда не была девушкой его мечты, не было ничего личного.

Ее смерть огорчила Журавлева не меньше, чем смерть любого другого человека. Даже больше. Потому что он был знаком с Надей в юности. Потому что она – его ровесница. Ее смерть заставляет задуматься о том, что жизнь не вечна. Что не так уж много времени пройдет и его жизнь тоже завершится. И еще не факт, что лучше: умереть в глубокой беспомощной дряхлости от изматывающей болезни или так, как Надя: мгновенно, не почувствовав ничего, не осознав, что жизнь кончилась, не успев ужаснуться от необратимости ухода в никуда.

Кто ее убил? За что? Явно не грабитель и не насильник. Ничто не украдено. Над Надеждой не надругались. Смерть Нади не была защитой от разоблачения и неизбежной кары прокравшегося в ее дом преступника. Он не был для нее незнакомцем. Надя пустила его в дом. Пила с ним чай. Значит, хорошо знала. Нельзя исключить, что они были близки.

Значит, любовник? Если так, то он просто глупец! Самоубийца! Ведь первыми кого начнут и уже начали проверять менты на причастность к убийству – родственники, знакомые, друзья, любовники. Все, кто был с ней знаком. У кого могли быть основания для убийства. Зависть. Ревность. Жажда наживы. Родные могли пойти на преступление, чтобы завладеть ее квартирой. Деньгами. Если у нее они есть. А они наверняка есть. Какие-то деньги салон ей приносил. А любовник? Мог приревновать. Все говорят, что Надя была неразборчива в выборе партнеров.

Журавлев вздохнул. Красота была главным оружием Надежды. Но она же могла ее погубить.

Кто еще? Враги. Могли они быть у Надежды? Наверное. Но врагов в дом не пускают. Чаи с ними не распивают. А если враг тайный? Что-то связанное с ее бизнесом. Могли быть серьезные враги у бизнес-леди ее уровня? Почему нет? Всякий бизнес связан с деньгами. А там, где деньги, может быть все что угодно.

Усилием воли Журавлев заставил себя отвлечься от размышлений о Надежде. Достал из холодильника привезенные с собой припасы, приготовил нехитрый холостяцкий завтрак. А потом отправился по делам.

Погода сегодня выдалась невзрачная. Вчера город, словно обрадовавшись его приезду, встречал нечастым в этих краях безоблачным небом, ярким солнцем и теплом. А сегодня низкое серое небо опустилось на крыши и сочилось противной, как слизистый суп, моросью.

Журавлев открыл предусмотрительно захваченный зонтик и зашагал сквозь холодящую кожу морось в сторону железнодорожного вокзала. Когда здесь построили вокзал, вокруг него вырос самый престижный в городе район. А в годы детства Журавлева там не было ничего. Только болотистая, покрытая влажным зеленым мхом равнина. Это место так и называли: Мхи. Горожане собирали здесь клюкву. А еще это место известно тем, что после октябрьского переворота семнадцатого года здесь проводились расстрелы. В советское время в школе рассказывали, что на Мхах белогвардейцы расстреливали коммунистов. В годы перестройки выяснилось, что коммунисты, победив интервентов, расстреливали врагов советской власти здесь же. Кто кого превзошел – по сей день неясно. В детстве Журавлев и другие мальчишки собирали на Мхах не только клюкву. Они находили немало таких ценных для мальчишек вещиц, как стреляные гильзы и пули. А еще у каждого была целая коллекция больших, покрытых ржавчиной винтовочных патронов.

Журавлев шел, выглядывая из-под зонтика на незнакомые дома, и понимал, что не знает, правильно ли он идет. Но ноги и какая-то подсознательная память не подвели. Пройдя очередной перекресток, Журавлев замер. Он увидел перед собой знакомый дом. Как только он уцелел? – удивился он. При том безудержном размахе кирпично-бетонно-высотного строительства, что захлестнул город? Стоит одиноко среди устремившихся в низкое небо многоэтажек. И в нем живут! Впрочем, Алькин дом тоже странным образом уцелел. А он сохранился куда как хуже этого.

Дом, перед которым остановился Журавлев, был типичной для ушедшего безвозвратно времени деревянной двухэтажкой с двумя подъездами,