Очень-очень особенный детектив - Ромен Пуэртолас

Доктор допивает последний глоток чая и четвертинкой лимона энергично растирает себе десны. Потом встает из-за стола. Подходит к металлическому комоду и выдвигает тяжелый ящик вроде тех, в каких аптекари хранят лекарства.

Он извлекает оттуда альбом с фотографиями. На обложке написано: «Гаспар Буланже».

— Вот она — вся твоя жизнь, Гаспар.

Он протягивает мне альбом.

Я листаю его и вижу десятки своих фотографий. Да, это правда. Здесь вся моя жизнь — с трехмесячного возраста и по сей день. Никаких сомнений — это и вправду я. Празднование моего десятилетия в саду за интернатом. Лили под сенью рододендрона целует меня в губы; вот мне уже шестнадцать, Селин, который на самом деле девочка, и я купаемся в фонтане, а через несколько минут наш «де Гад» так на нас наорет, а наша кинетичка Мари надает таких оплеух, что головы завертятся, как волчки. А вот последние фотки — на них мне, наверное, лет двадцать.

Мне нечего сказать. Всю жизнь я прожил здесь.

— А это кто?

— Рашид? Наш повар.

Я узнаю своего хозяина, владельца магазинчика на Монмартре, торговавшего брелоками с Эйфелевыми башенками, майками и прочими парижскими сувенирами.

— Но с чего я такого навыдумывал? — смущенно спрашиваю я.

— Это не твоя вина, Гаспар. Ты жертва чрезмерных эмоций, своей чувствительности. Твой душевный состав очень хрупок. Ты был настоящим другом Патрику Визону, лучшим его другом, если вообще можно быть другом человека в состоянии овоща. Ты часами просиживал у его постели, рассказывал всевозможные небылицы. На тебя очень подействовала его смерть. При серьезном потрясении иногда возникают галлюцинации, бредовые состояния. Особенно если человек пытается защититься… вытеснить…

Он не прерывал молчания, набухшего какой-то тяжелой тайной.

— Тебя нашли возле кровати Патрика, когда он умер. У него в руках была твоя бейсболка. Он не выпустил ее из рук. И сжимал ее очень крепко.

— Мою бейсболку?

— Да, твою бейсболку с вышитой надписью «Париж», которую ты считал своим талисманом. Ты купил ее несколько лет назад, когда мы ездили на экскурсию на Монмартр. И никогда с ней не расставался. А в тот день Патрик судорожно сжимал ее в руке. До этого он, как видно, отбивался, простыня на его кровати была скомкана. А ты, ты сидел на полу, дрожащий, съежившийся, как зверь, которому страшно. Глаза у Патрика были широко распахнуты, будто последним, что он видел в своей земной жизни, был дьявол. И еще кое-что: до того, как Патрика не стало, к тебе несколько раз приходил его отец… я не стараюсь ничего распутать — я просто констатирую. В конце концов, Патрик страдал, и, может быть, оно и к лучшему, что он ушел. Там, где он сейчас, ему хорошо. Я ничего никому не сказал.

Профессор забирает альбом с фотокарточками и кладет обратно в выдвижной ящик.

— Вот так, но, прости, мне пора заниматься подготовкой поездки в Австралию. Полагаю, ты меня извинишь.

И тут впервые с той секунды, как я оказался у него в кабинете, я очнулся от ступора.

— Поездкой в Австралию?

— Да, в будущем году мы едем в Австралию, в Сидней. Рассчитываю месяца на два. Ты сам выбрал Австралию, и ты выиграл викторину, которую мы организовали. Буду честным: я хотел, чтобы выиграл ты. Я видел пожелания других, которые они опустили в урну… Люксембург, Албания… Ума не приложу, чего им там понадобилось. Австралия куда интереснее. И я знаю, почему ты выбрал именно эту страну.

— Правда?

Профессор показывает пальцем на мою тетрадь.

— Помнишь рассуждения о весе и «лунной походке», а?

— Да, да, помню. Вес при «лунной походке» — это проблема.

Выхожу в сад и иду по аллейке, окаймленной большими белыми камнями. Сегодня пятница.

Денек роскошный, солнце так и сияет — а знаменитый британский драматург, который еще в незапамятные времена обзавелся прекрасным страусом, чтобы выдергивать из него перья для своих писаний, решил обзавестись еще и мартышками: у него в предчувствии кончины возникла новая прихоть — ему захотелось стать бессмертным. Шекспир не знает, что не пройдет и двух лет, как он умрет от осложнений неизвестной и продолжительной венерической болезни, которую нынешние смелые умы без колебаний называют первым случаем недиагностированного СПИДа. Он поместил обезьян в подпольной мастерской на углу оживленной улицы в самом сердце Лондона, дал каждой старенькую пишущую машинку «Олимпия», каких в те времена еще не существовало в природе. Угрожая, что вот-вот явятся стражники с кнутами, он заставил своих литературных негров — имеются в виду обезьянки — дни напролет неистово стучать по клавишам кто куда попадет, ибо, по моему разумению, в природе не найти ни одной грамотной мартышки, в надежде, что какая-нибудь из них случайно набьет на бумагу текст его истинного шедевра, то есть «Гамлета». Всем давно известно, что Шекспир не сам сочинял свои пьесы, — но никто не знал, что за него их пишут мартышки.

Написав в уме первые строки своей автобиографии — автобиографии великого Гаспара Джексона Шекспира, — я замечаю садовника: он подрезает пышный куст рододендрона. Лысый коротышка поднимает желтую пластмассовую лейку и приветственно машет ею с широкой принужденной улыбкой, а потом опять принимается за работу.

— Привет, Анри!

Я помню его. Это Анри Босси, садовник.

Сую руки в карманы.

Правая нащупывает сложенную бумажку. Достаю. Это чек. Счет — Жерара Визона, отца Патрика. В графе «сумма» он кое-как нацарапал цифры «15 530 евро» синей ручкой «Бик», потом вписал сумму словами в нужной строке. «Пятнадцать тысяч пятьсот тридцать евро». Орфографических ошибок нет. Он верно написал: «пятьсот», а не «пять сотен». Чек выписан на имя некоего Гаспара Буланже. Я перевернул бумажку. На обратной стороне написано: «Спасибо».

Не знаю, кому это адресовано.

Имя как у меня, но я-то, как-никак, Гаспар Джексон Шекспир. Фамилия громкая и символичная, и мы носим ее уже много веков. Это тайна, и ее надо блюсти. Не следует никому называть свою фамилию. Вот почему я ее так ненавижу.

Углубившись в сад, я оборачиваюсь и смотрю на интернат, где прожил двадцать девять лет. Мне предстоит заново открыть его для себя и научиться любить.

С завтрашнего дня.