«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников - Наталия Сидоровна Слюсарева

убрали. Так продолжалось несколько дней. Рабочие все надеялись, что она забудет, а она не забывала. Однажды репетировались сцены без участия Раневской, и вдруг велосипед с грохотом падает вниз. Артисты врассыпную, а из зала доносится голос Фаины Георгиевны: «Вот вы все говорили, что я вздорная тетка, а ведь случилось».

Неистовая серафима

В один из дней Ирина Сергеевна Вульф заявила о постановке «Дядюшкиного сна» Достоевского, где Раневская должна была играть Марью Александровну Москалеву. И. С. Вульф заняла в работе всех своих любимцев: в роли Мозглякова – Вадима Бероева, замечательного человека и артиста, с которым позже мы оказались партнерами в Мосфильмовской картине «Наш дом», Валентину Талызину в роли Зинаиды, Константина Михайлова в роли князя К., Варвару Сошальскую – несравненную Ваву – верную подругу Ирины Вульф и, конечно, непредсказуемую Серафиму Бирман в роли Карпухиной. Неистовый талант актрисы Бирман был определен метафорой «примус в степи», которая была приписана Раневской.

Мне была поручена роль уездного учителя Васи, возлюбленного Зинаиды, с большущим монологом и чтением шекспировского сонета «Измучась всем, я умереть хочу…» в прологе спектакля.

Фаина Георгиевна относилась к Бирман с почтением. Она с вниманием выслушивала на репетициях ее реплики по поводу того или иного куска сцены, не возражала против предлагаемых актрисой неожиданных мизансцен и многочисленных повторов, чтобы закрепить найденное. Актеры с интересом наблюдали за работой двух знаменитых артисток в одном спектакле. Мне запомнилась однажды брошенная Раневской фраза: «В жизни я боялась только двух людей – Сталина и Бирман».

Конечно, без иронических реплик не обходилось, но произносились они apart, и их могли слышать или Вульф, или те, кто находились с Раневской рядом. Тем не менее, она всегда воздавала должное неповторимому дарованию Серафимы Бирман, ее творческому «я», погруженному в какой-то таинственный мир, закрытый для посторонних.

Как-то дома у Раневской, разглядывая книги, я обнаружил книгу С. Бирман «Путь актрисы».

«Умница, – сказал Фаина Георгиевна, – мне до слез жаль ее. С ее энергией сидеть без работы – это страшно, раз в неделю слушать «мессу в бардаке» (так называла Раневская беседы Завадского с труппой) и думать о том успехе, который ты будешь иметь на своей панихиде. Горький талантище с надломом!» – кладя книгу на место, Фаина Георгиевна добавила: – «А в «Дядюшкином сне» она была замечательная. Вся из Достоевского».

Я поинтересовался, видела ли Фаина Георгиевна на сцене Бирман до встречи в Театре Моссовета. Раневская улыбнулась:

«О, это было оч-чень давно… я увидела ее впервые в Москве на сцене прославленного театра. Я была начинающей актрисой, работала в провинции. По окончании сезона я приезжала в Москву в надежде увидеть на сцене Художественного театра своего обожаемого кумира Станиславского.

Видя длинные очереди страждущих достать билеты в театр, я начинала рыдать и перебирать в памяти все возможные варианты, чтобы осуществить свою мечту. К счастью, находились добрые люди и среди тех, кто успел купить лишний билет, и среди сотрудников театра, имевших право на контрамарку.

Мне посчастливилось увидеть Константина Сергеевича во многих ролях. Никогда не забуду его Крутицкого, Гаева, Астрова. Я и теперь вижу его перед глазами: каждое его движение, его руки, его глаза… А в комедии Карло Гольдони «Хозяйка гостиницы» Константин Сергеевич играл кавалера Риппафрата, непробиваемого женоненавистника и грубияна. Как он произносил свои реплики, как пил из стакана вино, как, сидя за столом в гостинице, пожирал жареного рябчика! Он весь был преисполнен отвращения к женщине. И тем поразительнее был эффект: зритель, полностью поверивший в неприступность его кавалера Риппафрата, с удивление наблюдал, как он постепенно, без лишних слов – влюблялся!

И рядом с недосягаемым Станиславским я запомнила навсегда поразившую меня актрису, игравшую в этом спектакле роль Гортензии. Да, да! Самое сильное впечатление во мне оставили в «Хозяйке гостиницы» великий Станиславский и наиталантливейшая Бирман. Не похожая ни на кого, она мгновенно приковывала к себе внимание. В ее нервной отдаче, в том неистовстве, с которым она творила свою Гортензию, мне показалось что-то нездоровое в ее психике, но повторяю – это было поразительно талантливо!»

Однажды на гастролях я увидел в парке возле гостиницы Раневскую и Бирман. Они прогуливались под руку. Потом Раневская рассказала:

«Я узнала, что у нее тяжело болен муж. Решила посочувствовать и как-то отвлечь ее, пригласила пообедать в ресторан. Мы говорили о разном. Вспоминали Станиславского и других дорогих нам людей. Потом гуляли. Сели на скамейку под раскидистым деревом.

– Смотрите, Фаина Георгиевна, какие прелестные клейкие листочки… – Я кивнула, но тут же грустно заметила, что меня больше заинтересовали птички. – И птичек я тоже обожаю, – мечтательно сказала Серафима Германовна.

– Очень мило, – сказала я, – но эти милые шалуньи обосрали вашу шляпу.

Сняв шляпку, она долго и заразительно смеялась. А я так порадовалась за нее, будто бы совершила какой-то добрый поступок, развеселив ее».

В театре Моссовета мне довелось видеть Бирман, кроме «Дядюшкиного сна» в «Цезаре и Клеопатре» Б. Шоу, где она была блистательной Фтататитой, и в спектакле «Жизнь Сент-Экзюпери» в роли матери. А первый раз я увидел Серафиму Германовну еще студентом в спектакле «Орфей спускается в ад» Теннесси Уильямса, пьеса, которого впервые была поставлена в Москве в режиссуре Анисимовой Вульф с Верой Марецкой в главной роли. В небольшой роли сестры-сиделки – блистала Бирман. Эпизод, когда она помогала спускаться по лестнице престарелому мужу героини, приговаривая: «Шажок, передохнем… Шажок, передохнем…» – вызывал дружные аплодисменты.

Я имел удовольствие репетировать вместе с Бирман в спектакле «Цезарь и Клеопатра», где мне была предложена роль Аполлодора Сицилийского. Поразительна была ее творческая активность, готовность отдать роли все свои силы. Раньше всех она начала искать характерный грим своего персонажа, осваивать сложный костюм, изобретенный ею вместе с художником Э. Стенбергом, привнося в рисунок роли (вопреки всем представлениям о ее возрасте) элементы откровенной акробатики. Мне нравилось вызывать ее на разговор каким-нибудь вопросом, и я с удовольствием выслушивал ее нелицеприятные замечания. «Сегодня вы репетировали неплохо, Геннадий…Но не забывайте, что Аполлодор не просто любовник и, упаси боже (тут на ее лице возникала гримаса человека, жующего лимон), не эстрадный певец. Он прежде всего ВОИН!». Бирман мгновенно становилась в позу «ВОИНА», демонстрируя, что все мышцы его тела напряжены, и он готов немедленно дать отпор любой опасности.

Как-то во время репетиции Бирман оступилась и упала с полутораметрового возвышения. Все ахнули. Ее бросились поднимать, стали звонить медиками, но Бирман громко возразила своим гортанным голосом: «Не надо! Ничего страшного», и, прихрамывая, продолжила репетицию.

На ее спектаклях я всегда видел Бирман за кулисами: она сидела на специально поставленном для нее стуле, и хотя до ее появления на цене были паузы до получаса и более, она в сосредоточенной статике ожидала своего выхода.

Многие считали Бирман закрытым, даже суровым человеком. Завадский перед началом своих творческих бесед с труппой всегда интересовался: «Пришла ли Серафима Германовна?» Видимо, ее присутствие служило каким-то стержнем, опорой на безвозвратно ушедшее, но великое прошлое.

Но в минуты «настроения» Бирман умела заразительно смеяться, ее рассказы были окрашены неповторимым юмором. Я не упускал случая, чтобы вызвать замечательную актрису на разговор, подбадриваемый окружавшей нас молодежью, задавая ей самые несуразные вопросы. Сурово поглядывая на меня, Бирман произносила: «Молодой человек! Я с доброжелательным вниманием наблюдаю за вашей работой, и должна признаться, что не все меня радует, а многое вызывает беспокойство за вас».

«Скажите, что, Серафима Германовна?» – трагически вопрошаю я.

Глаза ее теплеют: «Геннадий! Вам нужно серьезно заняться спортом!» (Все это произносится ее громким гортанно-скрипучим голосом). «Сейчас вы много играете на сцене, и это требует серьезного отношения к себе. Вы безжалостно эксплуатируете свои голосовые данные. Вы бессознательно переносите на сцену свою, мягко скажем, необычную пластику». Тут она почти взвизгивает и, обращаясь ко всем, заключает: «отбор, тщательный отбор и ежедневный тренаж!» Она горько сетует на то, что современные актеры совершенно не уделяют