«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников - Наталия Сидоровна Слюсарева

Философ с цигаркой. Революционер. Но очень многим с ней приходилось нелегко. Независимо от рангов она умела разделываться с людьми так, что они потом долго приходили в себя. Мы часто перезванивались по телефону, каюсь, чаще звонила Фаина Георгиевна. Изредка я навещал Раневскую у нее дома, чтобы порадовать ее каким-нибудь забавным сувениром или книгами, выбранными специально «для Фуфы» во время гастролей и съемок.

Нас роднила с Фаиной Георгиевной и страсть к животным. Я только не мог, как она, в 8 утра позвонить директору и сказать: «Мне срочно нужна машина!» «Так рано… Что случилось?» – «Мне нужно Мальчику (это ее любимая собака) показать олимпийские объекты».

Свои живописные работы дарить Раневской я себе запретил (хотя уже были готовы портреты ею любимых Ахматовой, Пастернака, Улановой и Любочки Орловой). Уж больно хорошо за многие годы изучил я ее учтивую деликатность или медленно возникающий излом брови над правым глазом и легкое покачивание головы. Но тем не менее…

После первого выставочного показа моих картин в Доме актера позвонила Раневская.

– Геночка, вам нужно срочно уходить из театра. Немедленно! Вы замечательный живописец! Случайно попала на выставку. Какие замечательные портреты, особенно… этот знаменитый француз?…

– Марсель Марсо, Фаина Георгиевна. – Да, да, Марсо. – И после повисшей паузы: – А я, Геночка, бездарь – вот и сижу в этом театре. – И только со свойственной Раневской усмешкой добавила: – Я за свою жизнь даже домик не смогла нарисовать.

Но тут уж Фаина Георгиевна слукавила. Она рисовала замечательные шаржи. Я видел несколько ее рисунков, шаржи, характерные зарисовки.

Бывали и трагикомические ситуации. Как-то после одной нашумевшей истории, связанной со мною и бешеными околотеатральными «террористами», мне позвонила Раневская.

Снимаю трубку: «Алло?!» – Голос Раневской: «Пожалуйста, не кладите трубку. С вами говорит народная артистка Раневская».

Я (радостно): – Здравствуйте, Фаина Георгиевна!

Раневская (взволнованно): – Это вы, Геночка?

Я: – Да, Фаина Георгиевна.

Раневская: – Милый, вы живы?

Я: – Конечно, Фаина Георгиевна!

Раневская (требовательно): – Нет, умоляю, скажите, что вы живы!

Я: – Да, жив, Фаина Георгиевна! (Весело): Не с того же света я с вами разговариваю…

В трубке раздается облегченный вздох, и Раневская кладет трубку.

Спектакль «В дороге» шел с большим зрительским успехом. Первые отклики прессы были сдержанными, но так было до публикации в журнале «Театр» статьи известного театрального деятеля, режиссера и педагога М. О. Кнебель, где просто и ясно говорилось об успехе спектакля, благодаря которому Москва узнала о появлении «яркой актерской индивидуальности». Критик взывала к Всевышнему уберечь эту индивидуальность для будущего.

Встретившись со мною в театре, Раневская передала мне аккуратно вырезанную из журнала эту статью Кнебель и сказала: «Ее уважал Станиславский. Ей можно верить». Потом нахмурилась и добавила: «А тем, кто будет слишком хвалить, не верьте. Никому не верьте! Это театр».

Как-то мне передали разговор одной театральной дамы с Раневской. Видимо, зная доброе отношение ко мне Фаины Георгиевны, та решила польстить и стала говорить об успехе Бортникова, о цветах и поклонниках. Раневская резко оборвала рассказчицу и сказала: «Да, успех есть… особенно среди истеричек, проституток и голубых». Затем, обращаясь к другому собеседнику, смягчившись, констатировала: «Это все пена, а настоящего зрителя он еще завоюет…со временем».

В школе–студии МХАТ категорически запрещалось сниматься. В театре отношения к «побочным связям» с кино были не лучше, чем в школе. Однако соблазн был велик…Фильм «Взорванный ад» о малоизвестном подвиге советского разведчика, в котором я снялся в главной роли, вышел на экраны в 1967 году.

Как-то я уговорил Раневскую посмотреть этот фильм. Не прошло и пяти минут, как она шепотом (на весь зал) стала спрашивать, кто шпион. Когда на экране появилась Людмила Гурченко, Фаина Георгиевна поинтересовалась, будет ли песня «Пять минут». Потом забеспокоилась, не убьют ли меня. Я пообещал, что для меня все кончится благополучно. Но тут началась воздушная атака, она негодующе заявила: «Вы привели меня на фильм, чтобы уморить!». Зал разделился надвое – одни хохотали, слыша ее жаркий шепот, другие возмущались: «Не мешайте! Выйдите!» Мы так и не досмотрели фильм. По дороге, уже успокаиваясь, Раневская сказала: «Хорошо, что мы ушли. Вас бы убили, а я бы всю ночь не спала».

А время действительно шло. Завадский присматривался ко мне, иногда вызывал на беседу. Спрашивал, о чем я мечтаю… Конечно, я мечтал о классике. Я показывал ему свои рисунки – фантазии на темы Шекспира и Достоевского… Рассказывал о новинках западной литературы, которые мне удалось прочитать. Завадский одобрительно кивал головой и … назначил на главную роль в пьесе Исидора Штока «Объяснение в ненависти», где мне предстояло воплотить образ советского солдата Васи Воробьева.

Прочитав пьесу и осознав, мягко говоря, ее наивность, я в панике бросился к Ирине Сергеевне. Она попыталась меня успокоить: «Геночка, видимо, Юрий Александрович хочет поработать с вами, чтобы проверить в новом материале, найти новые ваши возможности для будущих своих замыслов».

К сожалению, слова Ирины Сергеевны не развеяли моей тревоги. Зачем, думал я, чтобы сыграть Гамлета, нужно непременно пройти службу в Советской армии, да еще в Германии на разделительной черте между Восточной и Западной зонами? Своими мыслями я поделился с Раневской. Она долго смеялась, положив мне на плечо руку: «Дорогой! Он просто ревнует вас к Ирине. Узнав, что она ищет для вас пьесу, решил опередить ее. Вот так! Только умоляю – не отказывайтесь. Испортите навсегда отношения. Мне за свою жизнь пришлось играть столько дерьма…Но в том то и талант, чтобы из говна сделать «марципанчик». Затем, встрепенувшись, спросила:

– Неужели Ирина Сергеевна не будет помогать ему?

– Нет, – ответил я, – режиссером назначена Нина Соломоновна Михоэлс.

– Ну, это уже неплохо. Она умница, вся в отца.

После встречи с драматургом, уверенным в себе веселым человеком, который, рыдая и хохоча, читал свою пьесу напряженно молчавшей труппе, и после напутствия Завадского мы приступили к работе.

Итак, мы репетировали с Ниной Михоэлс, дочерью великого Соломона Михоэлса. Она оказалась действительно чудесным тонким человеком. Мы наметили интересный лирический ход взаимоотношений моего солдатика и официантки Любки, которую играла Тамара Чернова. Завадский стал появляться, когда уже были срепетированы узловые сцены. Чувствовалось, что он не увлечен пьесой, но постепенно стал заражаться атмосферой поиска. По моей инициативе стали пробовать прием открытого разговора со зрительным залом, выходы героя через рампу в зал.

Завадский хвалил меня. Мне удалось убедить его начать спектакль с сочиненной мною песни. Она стала как бы лирическим эпиграфом к спектаклю:

Наша улица по осени одета.

Ночь прошла и утро настает.

За рекою, на бульваре где-то

Человек играет и поет…

Мудрый Завадский, поставив советскую пьесу, отдав долг властям, доказал, что артист должен делать ходы и влево, и вправо. К сожалению, ходить тогда только «влево» редко кому удавалось. То, что в России – театр явление идеологическое, это естественно. Жизнь сама дает понять, что за многими вещами, которые нас окружают, кроится и конъюнктура, и идеология. Даже поступки Завадского, которые казались мне благородными, определялись каким-то внутренними политическими ходами, иногда связанными дипломатическими взаимоотношениями, а иногда и просто конъюнктурой. Это скорее шло от наивности, которая была в этих людях, а еще от инстинкта самосохранения. Но я не знаю ни одного подлого поступка того же Завадского.

Спектакль «Дальше – тишина» ставил в нашем театре Анатолий Эфрос. По замыслу режиссера, на сцене было много всякой мебели, вещей, а на шкафу стоял велосипед. Исполнительница главной роли Фаина Георгиевна Раневская долго ворчала, что сцена загромождена так, что повернуться негде, а потом ткнула пальцем в велосипед: «Уберите это чудовище, оно меня пугает». Анатолий Васильевич вежливо поинтересовался, почему. Фаина Георгиевна сказала, что велосипед непременно свалится ей на голову. Эфрос стал успокаивать ее, повторял, что ничего не случится. Они долго препирались, но велосипед все-таки сняли. На следующий день он снова был на шкафу, и снова Раневская настояла, чтобы его