Человечность - Михаил Павлович Маношкин

жест повлиял на ротного, то ли на него произвела впечатление основательность, с какой взвод приготовился к бане, — Ботов ограничился реформами:

— Убрать веники внутрь строя. Продолжать движение!

Взвод двинулся дальше.

— Ты любишь попариться, политрук? — спросил Ботов.

— Люблю. А ты?

— Тоже.

Они засмеялись. Первое взаимное «ты» сломало между ними ледок.

Оба почувствовали, что довольны друг другом.

* * *

Солнце заливало землю светом и теплом. Журчали ручьи, знакомо пахли мокрые ветлы вдоль дороги, снег на полях уплотнился, просел, местами обнажились черные пролысины, около которых важно расхаживали грачи. Весна всегда радовала Женьку Крылова, она и теперь сулила ему добрые перемены. Даже в баню приятно было шагать по весенней дороге. Ничто не отвлекало, не мешало мечтать. Курочкин помалкивал. И его, наверное, увлекла вдаль мысль о родном селе, и он — всего-навсего человек.

Женькины мечты утрачивали прежний размах, становились конкретными. Он представлял себе, как вместе с Сашей вернется в Покровку, пойдет по знакомым улицам…

— Взво-од, стой!

Приземистое здание из красного кирпича. Первая Женькина армейская баня.

В предбаннике распоряжался длинноногий белобрысый парень в кальсонах, подвернутых снизу.

— Принимай третий взвод, сержант!

— Есть! А ну раздеться! — голос у сержанта был резкий, въедливый. — Снять с себя все!..

— А я в пиджаке хотел мыться!

— Га-га-га!

Сержант хладнокровно переждал вспышку бурного веселья:

— Больше будете орать — меньше времени останется на баню! Все снять и связать в узел. Что в карманах — сложить сюда, на стол. Кто не сделает, пусть пеняет на себя!

— А мыло с мочалочкой будут? — поинтересовался Бурлак, но сержант не удостоил его ответом и распахнул дверь в банную:

— Кончай мыться! Сейчас третий взвод впущу!

Ответом ему был возмущенный рев второго взвода, принимавшего банные процедуры. Сержант не дрогнул и решительно вторгся внутрь банной. Минуты через две он снова появился в дверях — победа стоила ему мокрых кальсон.

— Третий взвод, готов? — под ногами у него натекала лужица.

— Парок, солдатик, ничего? — осведомился Бурлак, сияя округлой физиономией.

— Парок?! — глаза у белобрысого выпучились от гнева. — Будет тебе и парок!

— А мыло с мочалочкой?

— И мочалочка. А ну заходи! Быстро!

В банной стоял полумрак. Женька с некоторой опаской шагнул по скользкому полу, заметил таз и завладел им. По иронии случая тазы достались новобранцам без веников, а с вениками прямиком направились к парной, рассчитывая найти в ней все удобства и не подозревая, что дверь в нее наглухо перекрыта горбылем. Ошеломленные неожиданностью, они бросились искать тазы, но их уже не было. Однако и с тазами радовались недолго: наливать в них все равно было нечего, из кранов текла струйка не толще карандаша. При всей своей резвости Женька оказался в очереди четвертым, а за ним выстроились еще пятеро.

Уяснив, что на большее рассчитывать нечего, новобранцы принялись мыться.

— Веселей, ребята! — покрикивал Переводов, нахлестывая себя веником, чтобы согреться. — Веник — оружие новобранца!

Наконец дали воду. Она потекла, как в мирное время, — весело и напористо. Настроение в банной сразу поднялось.

— У кого мыло? Мыло у кого?! — упорствовали наивные, а самые разумные из моющихся помалкивали, довольствуясь тем, что у них есть.

Ляликов размашисто натирался мокрыми ладонями, Бурлак прочно закрепился под душем, легко отбрасывая от себя посторонних.

— Не то, конечно, — говорил отплевываясь, — но ничего…

— Помылись? А ну вылетай, сейчас четвертый взвод впущу! — лихо распорядился сержант и загремел тазами. — Дай сюда! Сюда, говорю!

Новобранец поспешно выливал на себя воду, часть которой доставалась сержанту. К концу процедуры сержантские кальсоны настолько отсырели, что держались на нем с трудом.

— Выходить в ту дверь! Чего глаза выпучил? Туда, говорю? Вещи? Там! Прекратить болтовню! Шагом марш!

Так закончилась полная неожиданностей первая армейская баня Женьки Крылова. Надевая свежее белье, брюки и гимнастерку, он подумал, что раньше он не умел по-настоящему ценить простые вещи, казавшиеся ему само собой разумеющимися. Например, обыкновенную покровскую баню, где было жарко и сколько угодно любой воды. А из таких вещей, как теплая баня, и складывалась мирная жизнь. Жизнь без войны — это когда все нормально, и человек не замечает это нормальное. А вот свою первую армейскую баню Женька, наверное, запомнит. Она тоже нормальна — для войны. Из бани выходили уже не штатские люди, не новобранцы, а красноармейцы в новом обмундировании. И не в ботинках с обмотками, а в кирзовых сапогах.

По дороге теперь шли серые колонны бойцов. Женьке Крылову было непривычно легко, словно вместе с гражданской одеждой он сбросил с себя все, что связывало его с прошлым. Казалось, уже давно была его первая армейская ночь в Раменском — на холодном школьном полу, а за ней неуютные ночи в деревне. Теперь Женьке было тепло и уютно, и его не тревожило, где он будет ночевать. Взвод новобранцев превратился в воинское подразделение, и у Женьки Крылова будет и ночлег, и какая-то иная жизнь.

4

В СТРОЮ ТОВАРИЩЕЙ

В тот же день десантный батальон переселился в казармы на крутом берегу Москвы-реки. Отсюда взгляду открывались широкие дали. Темнели леса, лента воды, извиваясь, уползала в голубоватую дымку, туда, где, тоже на берегу Москвы-реки, раскинулась старая Покровка.

Отныне взводная жизнь протекала на виду у других взводов и командиров — строже и официальнее вел себя Курочкин. Укрепился распорядок дня, каждая минута была на счету.

По утрам звуки горна спугивали тишину. В считанные секунды роты покидали казарму, и берег реки оживал от сотен голосов. В ритмичном пульсе батальона Женька Крылов почувствовал что-то устойчивое, властное — оно требовало от него такой же устойчивости в мыслях и поступках.

Возвратившись с физзарядки, красноармейцы выравнивали на нарах соломенные матрасы, потом умывались, становились на утренний осмотр.

Политзанятия теперь проводил Добрынин. Взводы размещались в казарме — на скамьях и по краям нар. Стоя перед добровольцами, политрук говорил о событиях на фронте, о традициях русской и советской армии, о мужестве защитников Москвы, Ленинграда, Одессы и Севастополя, о необходимости подчинить личные интересы защите родины, о товариществе, взаимопомощи, умении воевать. Он подолгу задерживал внимание на отдельных понятиях.

— Что такое героизм? — Добрынин оглядывал притихших добровольцев.

— И дети знают: герой бросается на танк со связкой гранат, идет на таран, когда кончаются боеприпасы, жертвует собой ради спасения товарищей. Но героизм не исчерпывается такими броскими поступками — гораздо чаще он незаметен, неэффектен…

Его слова заинтриговывали Женьку Крылова, наполняли ожиданием открытий, и на первых порах он разочаровался в своих предположениях, слыша, что речь шла о самых прозаических вещах.

— Героизм, — продолжал политрук, — это умение