Из озера взметнулись молнии - Милисав Антониевич-Дримколский

— Мы и по старой дороге подвозим материал и продукты. Зачем строительству навязали сооружение новых дорог?

— А водосборные туннели? Разве можно их строить простыми кирками и лопатами? Кто так работает?

— Видишь сам, работаем! — вмешался усатый, наголо обритый хмурый рабочий.

— Прошу по порядку, товарищи, пусть закончит один, потом дам слово другому. Богдан, потерпи пока.

— Хорошо, подожду, спешить некуда. Только уж очень много, братцы, взвалили на наши спины.

— Да, нам нелегко, но придется еще выше засучить рукава, — заметил Радивое. — Через день-другой, сто бед на нашу голову, будет еще тяжелее — начнем строительство подземного машинного зала. Это дело новое для нас, но, знаете, как говорится, ничего невозможного нет. Думаю, справимся.

— Значит, снова залезать под землю, да еще с таким инструментом, как у нас?

— Да, с тем, что есть, — зарокотал в ответ Радивое — Может, получим что-нибудь посовременнее. Получили же мы, товарищи, грузовик, правда не от Управления, а от уездных властей.

— Этого мало, мы все еще забираем у крестьян лошадей с телегами. Крестьяне стонут, а некоторые угрожать стали…

— Слово имеет товарищ Мартин. Он нам, товарищи, растолкует.

— Да, у нас есть трудности, препятствия. Именно об этом мы собрались поговорить. Мы вынуждены заимствовать у крестьян телеги, лошадей, одного трехтонного грузовика для такого строительства мало. Вы это знаете. Крестьянам нелегко, но и им будет польза от нашей ГЭС. Я знаю, что они жалуются, а иные грозят, знаю, что они опаздывают с полевыми работами, но мы забираем только у тех, у кого по две-три лошади. В данных обстоятельствах другого выхода нет. Да, товарищи, Управление помогает мало, но что с них взять. Им тоже нелегко. От нас самих зависит, насколько успешно мы справимся с задачей, что сможем сделать. До сих пор, благодаря тому что все вы специалисты, умельцы-каменщики, строители, каменотесы, мастера-механики, слесари, — благодаря вашей смекалке мы сделали многое. Особенно хочу отметить геодезиста Дамьяна, он не знает ни сна ни отдыха, работает на совесть. Всех вас, товарищи, жизнь молола на жерновах, убеждать вас не надо. Упорство и находчивость творят чудеса. Ведь эта заболоченная котловина, заросшая тростником и кустарником, не могла прокормить людей. Местные жители уходили на заработки в другие места, там гнули спину…

Крстаничин откашлялся, вытер пот со лба, обвел всех взглядом, сел и продолжил:

— Более или менее регулярно мы собираемся, чтобы высказать свое мнение, поделиться тем, что беспокоит. Это хорошо, это помогает работе. Важно, чтобы коммунисты знали обо всех трудностях, и мы, несомненно, сделаем все, что в наших силах. Поскольку в водосборных туннелях дело продвигается хорошо, я предлагаю Бошевского перевести на строительство машинного зала, или, как его называют, подземного дворца. Туда же пойдет и секретарь партийной организации Радивое, мастер каменщиков и бетонщиков Коста… — принялся перечислять Крстаничин.

— Товарищ секретарь, время уже позднее, давай примем решение, это самое важное, — предложил широколицый, с обвислыми усами рабочий, продолжая сидеть в небрежной позе, с сигаретой в зубах.

— Пожалуй, надо принимать, время бежит, как назло, сто бед на нашу голову, я вот тут набросал кое-что, надо только дополнить. Кто хочет еще выступить, какие еще будут предложения?

…Когда Радивое, напрягая голос, читал возле гаснущей керосиновой лампы решение партийного собрания, ранние петухи наперебой пытались заглушить его. Над стройкой висела ночь, звездная, лунная, южная.

XIV

Со всех сторон — с плотины, с горных склонов, где водосборные туннели, из подземных штолен, из будущего машинного зала, который вырубают в скалах, — шагают рабочие. Спускаются к баракам и столовой, складывают инструменты. Хозяин постоялого двора исподтишка наблюдает за ними. Он никак не может смириться с судьбой и, будто воочию увидел свою смерть, злится, кипит от гнева. Как помешанный, он бормочет что-то, размахивает руками, подкрадывается к ручью, где умываются рабочие, вглядывается в их лица, присматривается, хотя видит их каждый день, потом пятится назад и, согнувшись в три погибели, ковыляет к своей халупе. У входа он оглядывается по сторонам и бросается внутрь, будто смерть преследует его по пятам. Захлопнув за собой дверь, он никак не может успокоиться. Как закончат дорогу, никто больше не свернет к моему хану! Сколько ни жди тогда постояльцев, никого не дождешься. Эх, несчастная моя судьба! А закончат станцию, сотворят это чудо великое-то придут и разломают мой хан. Топорами, кувалдами!.. Эх, старость ты моя несчастная, охнуть не успеешь, а от хана- кормильца и следа не останется. Вот тогда поди поживи-старый, горбатый, немощный и голодный. Живи тогда, если сможешь…

Он выглядывает в окно, рассматривает панораму стройки, его внимание привлекает дым, который валит из трубы кухни, поднимается вверх вместе с искрами. Гарью и копотью покрылись оконные рамы, налепленная вместо стекол бумага, стены из саманного кирпича, готовые вот-вот рассыпаться. Доносится звяканье алюминиевых ложек и мисок, говор, какая-то незнакомая песня… Он стоит у окна как вкопанный, думает и ничего не может придумать. Хоть бы они там подавились своим ужином! Как кроты, роются в земле, сто потов с них сойдет за день, а будто и не устали. Все против меня, старого человека… Чую, что дни мои сочтены, с той самой ночи, как явился инженер, этот Мартин. И чего это его здесь называют по имени, будто он им не начальник, а дружок закадычный, с которым они овец и коз пасли. Все теперь вверх тормашками, никто никого не уважает, а я остаюсь без хана и без дома… Жил себе, жил, вот и конца жизни дождался. Но погодите, хоть я одной ногой в могиле, я еще вам покажу! Повеселитесь вы у меня. Спалю вам самый большой барак, вот тогда вспомните меня, старика. Вы еще увидите, есть в моих жилах сила…

Ночь. Над гребнем гор всплывает луна, скромная, круглолицая сестра земли, и щедро заливает долину серебристым светом. С гор, где растут стройные сосны, доносится запах смолы и хвои. Марко Пайковский в чистой белой рубашке с тамбурой в руках идет к лужайке, где трава еще не истоптана. И официант Мата с ним, он в белом фартуке, причесан на пробор, шагает враскачку на своих кривых ногах. Пайковский посматривает на него, пожимает плечами, а Мата поет, машет руками, словно хором дирижирует, но вдруг умолкает и ни с того ни с сего набрасывается на главного повара:

— Ты что так на меня смотришь? Как будто я отца у тебя убил!

— Мата, сними фартук. Закончил работу, к чему тебе фартук?

— Ничего, он мне не мешает. Я работник