Из озера взметнулись молнии - Милисав Антониевич-Дримколский

полный какого-то странного смятения. Пайковский повел хоровод, за ним Марковна, потом все село — и мужчины, и женщины, и дети.

Вьется хоровод, невиданный до сих пор на свете. Марко крутит над головой обшитый бахромой платочек, который тридцать лет назад купил для своей невесты Петканы, нынешней Марковны. Все быстрее кружится хоровод вокруг гробницы, не умолкают песни-веселые и печальные, а Марко пристально вглядывается в людей, словно хочет всех их забрать с собой, всегда быть с ними вместе, как будто это последнее в его жизни веселье.

Наконец Марко сказал:

— Хватит, Петкана, хватит для нас, Марковна, мы уже с тобой старые. Пусть танцует все село, пусть все поют. Эй, музыкант, сыграй мою любимую: «В семи селах жил, семь девушек любил». Эх, жизнь! Если бы не умирать, так все бы хорошо, но тогда не о чем было бы и жалеть.

Цыган Эко, высокий, смуглый, с обритой головой, прикрытой маленькой шапочкой на макушке, усердно наигрывал на зурне, раскачивал ее вправо и влево, а щеки у него надувались, жилы на шее набухали, глаза не отрывались от глаз Марко. Увлеченный игрой, он приближался к Марко, подступал прямо к его лицу.

— Эй, стой, Эко! Отдохни, — крикнул Марко и запел с Петканой:

Семь девушек любил,

Семь цветиков носил.

Все-то цветики в кармане,

Твой — за пазухой лежит.

Все-то цветики увяли,

От твово сердце щемит.

— Один твой цветик остался. Пусть люди говорят что хотят, но ты-красавица моя! А давай-ка, Марковна, споем еще одну песню, да попотчуй гостей, все село наше! Давай ту, нашу, белградскую, о Петкане, о тебе.

Пошла утром рано Петкана

На белый Дунай за водой…

Они пели задушевно, сидя на холодной бетонной плите гробницы под старым дубом, который бросал вызов времени и старости. Меж его ветвей проросла туя, вся в зеленых иголках, переросла дуб, тянется к небу, сопротивляясь ветрам, хотя жить ей суждено среди тлена.

— Пришла моя Марковна в Белый город, — начал рассказывать Марко, — на Дунай по воду с расписными ведрами, подаренными ей на свадьбе. Эх, давно это было, когда оба мы были молоды…

Всех сморила усталость, те, кто постарше, стали рассаживаться. Одни на краешках могил, другие на корневищах, что вылезли на свет из земли наподобие согнутой в локте руки и снова ушли в землю. Мата и Деловица, высокая черноволосая женщина с огромными глазами, угощали всех говядиной и свининой, сыром, слоеным мясным пирогом, желтой, как цветок одуванчика, перепеченицей[10], которую Петкана берегла несколько лет, обносили гостей красным вином из собственного винограда, таким густым, что хоть в платок его наливай, всякими вареньями, соленьями, предлагали и длинный лютый перец, высушенный на южном солнце. Было что-то странное в том, что люди ели, пили, танцевали на кладбище — там, где должны печалиться, оплакивать умерших. Молодежь все еще танцевала, но уже с трудом, ноги подгибались, будто резиновые, а барабанщики, встав на колени, отбивали огневой ритм, вскакивали и сами кружились в танце. Марко к каждому подходил, обнимал, для каждого находил доброе слово, теплое, отцовское, трясущейся рукой ударял по струнам тамбуры и говорил:

— Веселитесь, пейте, Марко вас от души угощает, пейте за меня и за Марковну, за все-за рождение дитяти, которого мы не родили, за его крещение и свадьбу, за вечную память о нем, обо мне и моей Марковне!

XVII

Однажды, когда все кругом было залито прозрачным голубым воздухом и солнечным светом, а такие дни бывают на юге в любое время года, на новой дороге над постоялым двором остановился автобус. Высокий человек, статный, седой, с продолговатым лицом, крючковатым носом и шрамом на щеке вышел из старенького облезлого автобуса. Он обвел взглядом строительство — плотину, гору породы возле машинного зала и входов в подземный турбинный зал, бараки, которые, как ему показалось, протянулись вдоль всей котловины. Не спеша, но уверенно он стал спускаться по протоптанной тропе к стройке. Подошел к постоялому двору, доживавшему свои последние дни под палящим солнцем, — крыша покривилась и прогнулась, из гнилых рам глядят подслеповатые оконца. Человек остановился, рассматривая его, как какие-нибудь древние развалины. Странный домишко. Каким чудом он сохранился? И тут из ворот появился старик, согбенный под тяжестью забот, совершенно седой, с обвисшими белыми усами. На изборожденном морщинами лице помаргивали беспокойные серые глазки.

— Пожалуйста, входите, у меня есть хорошее вино, знаменитый черняк, комовица[11], сливовица… — заговорил он умоляюще и так пристально вглядываясь в незнакомца, словно увидел в нем продолжение своей жизни. Приезжий тоже посмотрел на старика, весь облик которого не мог его не озадачить, покачал головой и немного растерянно ответил:

— Спасибо, у меня нет времени… здесь, наверное, буфет стройки? А в каком бараке канцелярия, директор?.. Отчего вы так забеспокоились?

Старик еще ниже опустил голову, все его существо охватило беспредельное отчаяние, оно клокотало, разрывало его на части, руки старика затряслись, он не ответил, а опустился на землю, вцепился в нее.

— Лучше живым в могилу, — бормотал он. — Неужели мне суждено еще жить?..

Удивленный такой встречей, директор Управления, а это был именно он, постоял минутку, наблюдая за стариком. Он уже понял, что перед ним собственник этой развалюхи, что это постоялый двор и трактир. И зашагал дальше, вспоминая новую дорогу и письма Мартина, в которых тот просил прислать, помимо всего прочего, каток для строительства дороги… Увидев, что из широко открытых дверей одного из бараков валит дым, Биедич подошел, заглянул внутрь и увидел поваров.

— Скажите, товарищи, где найти директора строительства?

— Пройдите немного дальше, посмотрите вон там, за тем бараком, — ответил Марко, но по одежде понял, что это гость необычный, и с любопытством спросил:

— Вы, наверное, из Белграда? Приехали посмотреть, как тут у нас? Что же не зайдете на кухню и в столовую?

— Придет время — зайду, — сказал приезжий и быстро зашагал к предпоследнему бараку, где была канцелярия и комната Мартина.

Мартина он не застал, потому что тот сразу же, как кончился дождь, отправился на объекты и до самого вечера пропадал на площадке, предназначенной для монтажа турбин, и в машинном зале, который уже бетонировали.

Когда на горизонте последние солнечные лучи прожаривали порыжевшие рваные облака, Мартин вернулся в канцелярию. Распахнув дверь, он увидел за столом Махмуда Биедича, тот сидел в расстегнутой рубахе, пиджак был переброшен через спинку стула, а новое зимнее пальто пепельного цвета висело