Из озера взметнулись молнии - Милисав Антониевич-Дримколский

общественного питания, с ним родился, с ним и умру. Когда моя мать, полячка, в первый раз стала меня кормить с ложечки, то уже тогда она повязала мне на шею фартучек… Ну и формалист же ты, Марко. Что тебе дался мой фартук, он же чистый.

— Я хочу, чтобы ты чувствовал себя свободно после работы. Научись ты жить по-человечески. Другое сейчас время, Мата, пойми!

— Отстань, знаю я все это, нынешнее время такое же, как и любое другое. И сейчас нелегко, а когда-то в кафе Цветкова, куда приходили министры, я фартук не носил. Эх, Марко, тогда на мне был черный костюм, галстук-бабочка… Стоит посетителю посмотреть в мою сторону, а я уже знаю, что он закажет. Я поклонюсь, сделаю эдакий финт, подкачусь волчком и все расставлю на столе, все, как положено, а он только смотрит на меня, словно на чудо какое.

— С чего бы ни начали, ты все сводишь к прошлому. Оставь ты это. Что было, то прошло, быльем поросло. Вот если я начну досаждать тебе рассказами, как хозяевам приходилось угождать, то хватит на большую книгу, хоть роман пиши. Брось ты вспоминать всякую дрянь…

— Эх, Марко, ты что, окривел?

— Что значит окривел? Я вижу хорошо. Лет мне много, но глаза не подводят.

— Под фартуком я живот свой прячу, вот в чем дело, дружище! Видишь, как вспух, будто у беременной женщины. Никто теперь не подсчитывает, сколько кусков я съел, никто больше не орет на меня. Тебе это, что ли, не нравится?

— Брось ты, Мата, меня упрекать. Пусть тебе расскажет учитель из нашего села, ты его знаешь, как я подпольщиков скрывал в своем доме. Понимаешь — подпольщиков! Заруби это себе на носу! Страшно было, но я готов был на все. Жена боялась, бранила меня, но я не отступился.

— Ну ладно, все это мне известно. Садись-ка лучше. Хватит, поговорили. Давай сыграй, спой что-нибудь эдакое задушевное.

Пайковский сел прямо на землю, подвернул под себя ноги, усы подкрутил, кепку сдвинул на затылок, откинул голову и заиграл, а потом запел:

Шел я ночью мимо дома твоего,

Ты сидела у окна растворенного.

Соловей-птаха славно поет.

Как и каждый вечер, а особенно по воскресеньям после молодежных собраний и занятий для неграмотных, вокруг Марко собираются рабочие. Рассевшись в кружок, они пробуют подпевать, расспрашивают его, где он так научился играть и петь. Для Стояна, бригадира молодежной бригады и члена Уездного комитета партии, это уже вторая стройка, каждый день допоздна не уходит он с насыпи и плотины. А сейчас сидит возле Марко, просит спеть ему песню о девушке Стоянке, знаменитой красавице. Пайковский задумывается, поднимает брови, ударяет по струнам и начинает петь. Песня разносится вокруг, перелетает через насыпь и сливается с шумом горного потока, с шелестом деревьев. Стоян и Мата вместе с молодыми ребятами дружно подхватывают. Голоса сливаются в широкую реку народной песни:

Запевай, запевай, Караорман,

И Славей-гора…

Партизанские горы Караорман и Славей были воспеты в годы войны, в годы, когда решался вопрос жизни и смерти. Песня разливается по долине, все умолкло, только она слышна. Даже птицы в горах замолчали, как будто и они слушают песню, как будто и им понятна печаль о тех, кто погиб. И река, и ущелье затихли. Рука Марко замерла. Но вот звучит боевая песня, и все вокруг просыпается: и ущелье, и котловина, и сложенные в груду лопаты, и пятитонный каток, наконец-то полученный несколько дней назад, и кувалда, оставленная кем-то возле новой дороги… И снова затрепетала Маркова тамбура, звенят струны и не умолкают до глубокой ночи.

XV

Стоят удивительные дни южной осени, расцветившей стройку фиолетовыми, пурпурными и желтыми красками. Приехавшие издалека рабочие летом дивились, как цветет хлопок-голубыми и огненными цветами, украсившими всю долину, а теперь любуются белоснежным пухом в коробочках, фруктовые сады в долине и на склонах гор напоены пьянящими запахами, яблоки и гранат сияют золотистыми боками, гроздья винограда отяжелели, налились янтарным соком.

На дороге у участка водосборного туннеля воскресным днем собрались рабочие, расселись на пригорке возле штабелей строительного материала. За наскоро сколоченным из дубовых досок столом стоят Мартин, Дамьян Бошевский, руководитель молодежной организации Стоян, ударники из молодежной бригады. Мартин в рабочей одежде, без кепки, стоит, опершись руками о стол, спокойный и уверенный. Он благодарит рабочих и молодежь за ударный самоотверженный труд, говорит о мощи воды, под напором которой заработают турбины, погонят по проводам электричество. Потом берут слово ударники, ребята из молодежной бригады, Стоян, который в течение года руководил несколькими бригадами, жил жизнью стройки. Хорошо он говорит о труде, прославляет его, но и не замалчивает того, что называют муками стройки. Его голос доносится до лоскутных полей, где за плугом крестьяне спешат распахать жнивье, пока держится солнечная погода. Долина живет трудовой жизнью, но строители думают одно, а землепашцы совсем другое-уже давно они настроены враждебно ко всему, что вторглось в их жизнь. Рабочие знают об этом и, чтобы избежать столкновений, стараются не встречаться с крестьянами.

После собрания Мартин и Бошевский направились в машинный зал. В ста шагах от входа между маленькими участками хлопка, разбросанными здесь и там, длинноносый усатый крестьянин средних лет, склонившись над плугом, пахал жнивье. Немного дальше еще несколько крестьян понукали волов длинными палками, чтоб пошевеливались живей, не ленились тащить плуг. Заметив Дамьяна и Мартина, работавший ближе всех крестьянин остановил волов, выпрямился и, как бы решившись на что-то, направился к ним тяжелой, неуклюжей походкой. Он приближался, держа в руке палку, и буквально впился в них глазами. В этом взгляде было столько испепеляющей злобы и горечи, что Мартин и Бошевский невольно остановились. Они ждали. Крестьянин встал перед ними и принялся рассматривать их с головы до ног, как неведомых чудищ. Лицо его почернело от гнева. Потом вдруг тяжело вздохнул, словно освобождаясь от непосильной тяжести, крепко вытер ладонью лицо, тряхнул головой:

— Доведется ли нам жать то, что сейчас посеем, не напрасно ли мучаются крестьяне на пашне? А? Чего молчите?

Мартин смотрел на рассерженного пахаря, на его глаза, полные горечи и надежды собрать хотя бы еще один, последний урожай с этого клочка земли. Размеренно, подбирая слова, ответил:

— Соберешь, не беспокойся, наша стройка — дело нелегкое, не скоро управимся. Народный комитет оповестит, когда придет время… А скажи-ка, прокармливает тебя землица?

— Эта нет, но у меня есть еще