Русская нарезка - Павел Кушнир

знако­мых зданий — потом ткнув ногтем в красненькую трубочку на прерывающей разговор кнопке «Господи прости меня грешную што я вру родной маме (с музыкальной интонацией курская речь певучая украинская) ну што давайте выпьем и споём!» Они всё никак не уходят. Ложусь в три, встаю в семь на работу в училище. Иду с удовольствием. Мне хорошо.

Если я духом пою мелодию радости жизни, то отправная точка в ней есть точка радости небытия. То холодное суще­ство, что наркотики открывают внутри.

Утром читал твоё письмо. Каждый раз заново влюбляюсь в твой почерк. Понятный, естественный, и самый ход твоей мысли — родной, близкий мне.

Я достал синюю записную книжку и пометил визит Юли в субботу вечером в шесть. А ты рад, спросила Юля. Если ты не рад, я ведь не приду. Нет, я не рад, скорее испуган. Что ж это честно, сказала Юля.

В Курск приехали патриарх Кирилл и чудотворная икона. Движение перекрыли, выставили злобных ментов через каж­дые два метра. Толпы народа, весь Курск вышел встречать икону. Кортеж колоссальный, думаю больше десяти машин. Напоминало то ли оккупацию Курска немцами, то ли Энсора «Вьезд Христа в Брюссель». Путь иконы заранее ровно и ак­куратно устлали цветами. Внос иконы в коридорах ОМОНа. Патриарх за тонированным стеклом. Наряду со злобной иронией, здесь серьёзный остаток святости, всему вопреки. Плакаты: «Курск — город православных традиций», «При­ветствуем Патриарха», «Отче Серафиме, моли Бога о нас!» — хочу перейти Перекальского к филармонии, жирный мент останавливает: «Иди назад!» — через минуту проходит брезг­ливо значительный кортеж и менты расслабляются: «Кажет­ся, всё». День, обеденное, солнечное время. Нет ни директо­ра, ни худрука. Сажусь в Романсовой гостиной играть пре­людии Рахманинова. В высоких окнах синее летнее небо; лето в Курске, кажется, не кончится никогда. По залу, раз­дражённо взлаивая, носится жирная, как мент, муха. Небо, солнечный свет пронзительные и ласковые одновременно; балкон открыт; шторы слегка шевелятся; внизу толпы людей мешаются беспорядочно, среди них Паша энергично выша­гивает (нет, он раньше точно нехило хавал стимуляторы), можно эту выправку назвать военной, если бы не налёт пале­ва в упругих шагах, выгнутых руках и напряжённой шее и спине. Играю прелюдию за прелюдией.

На самом первом, который слышала ты, моём сольном были ля мажорная и ми мажорная прелюдии. Сколько в них радости, счастья! Тебе тогда больше понравилась ми мажор­ная. Я очень люблю ля мажорную. Где идёт нарастание к кульминации, там подтекстовал слова Курта Кобейна: «Chew my meat for you, pass it back and forth in a passionate kiss from my mouth to yours, sloppy lips to lips, you're my vitamins..." — а дальше слова, мелодия слов которая до этого момента хоро­шо сочетается с мелодией музыки отходит в сторону а музы­ка пытается взлететь над ней пытается перерасти чувством Кобейна становясь невыразимо бессловесно свободной пе­чальной — русской...

Печальное счастье единства в свободе, тогда как у Кобей- на — непреклонная воля и отчаяние. Красный гренадин со­брался под кофе, внизу. Начинаю с него — через трубочку. Откуда-то из зубов мудрости начинает идти слюна. Ощуще­ние приятное, даю Обезьянову тоже попробовать. За окном кофейни blue hour, голубое небо и электрический свет со- жбяцыли полифоническую атмосферу, в которую включает­ся и внутреннее освещение кофейни. Обезьянов, кося ко­ричневыми глазами, пробует кофе.

«Сегодня ко мне приехал друг. Из Белгорода». «Пел ди­фирамбы окладам в их филармонии?» — уже знаю, к чему в Курске поминают Белгород. Там нормальные зарплаты, нужно ехать туда. Нью-Йорк Курска. «Там можно жить. И там реально что-то делать. Здесь всё завампирил ужасный Сцукочёв. А там дирижёр. Правда говорят он зверюга. Ти­ран. Садист. Атмосфера на репетициях невыносимая. Он дьявольски ебёт. Опускает. Зато репертуар. И там нормально платят. Надо сейчас хотя бы просто съездить туда. И если да — если берут — то всё. К чёртовой матери, я уезжаю. Мне Курск уже вот где».

Менты зевают и греются. Хотя ночь не холодная. Совсем не холодная. У меня на чашке нарисованы розы в колючей проволоке.

Ещё только вчера выходя с Обезьяновым из филармонии напротив вахты увидел нашего заслуженного кота Филю. Трудно пройти мимо кота или кошки не погладив. Надо по­гладить, почесать. Я сказал Обезьянову: подожди секунду, поглажу кота. Кот лежал к стене, лицом от нас, безразлично, чёрно-белое рыхлое бревно. Я долго гладил и чесал кота. Ни движения в ответ. Впрочем, подставил слегка шею, где я то­же двумя пальцами почесал и погладил разорванное ухо. «Вот уж у кого ставка». «Четырнадцатая категория. Скоро за­служенного дадут». Я оставил кота в покое, но теперь уж Обезьянов стал до него. «Филя! Кис-кис! Филя! Кис-кис- кис!» — неподвижен, как сфинкс. «Филя! Кушать!» — беспо­лезно. «Филя! Девки! Девки!» — и этим не прошибёшь. Про­светлённый. Сегодня Филю сбила машина. Руслан похоро­нил его где-то неподалёку от филармонии, у подножия од­ной из белёсых статуй Детского парка. Пришёл и сказал иг­рай похоронный марш Шопена. Я стал играть траурный марш из Второй Сонаты, а Руслан расхаживал взад-вперёд по Романсовой гостиной и вещал: «Курская государственная филармония понесла тяжёлую утрату... На десятом году жиз­ни скончался заслуженный кот Российской Федерации... тра­гическая гибель... скорбим... помним... для нас он был боль­ше чем котом; он был человеком! Нашим товарищем! Колле­гой! Братом! Принято решение присвоить ему звание народ­ного кота России — посмертно».

Не могу сказать чтобы испытывал особенную любовь именно к этому коту. Вообще — люблю кошек. Те дни что я провёл в гримёрке номер семь — не сблизили меня с котом. Он ходил своими дорогами, я своими. Он производил впе­чатление старого, ослабевшего, одинокого пирата с ленивым и крепким телом — рваное ухо, заплывший глаз — корена­стый, когда переходил с плавного — львиного — шага на смешную трусцу, то ясно силы ещё были в нём и нет только желания тратить эти силы. Кошачий Фамусов — но вольней духом. Кошачий полковник Курц — но с миром в душе. В той сцене, где Курц брезгливо умывает рыло и лысину, Мар- лон Брандо очень похож на Филю.

Сигареты закончились. Пришлось выйти, купить три пач­ки. Новенькие, блестящие, красные. Цвет волшебный. На улице галимая чёрная ночь. В Курске на освещении эконо­мят, поэтому прохладная темнота, лёгкая, приятная на ощупь. Вышел налегке, без обычной сумки с нотами на плече, в темноте настолько хорошо, что хочется бежать, и побежал вверх по Радищева до ларька. Стыдно за эту жалкую полноту сил. Хочется двигаться, дышать, воздух вкусный, радуюсь ка­ждой минуте. Вышел из интернет-центра, открыл