Магазинчик бесценных вещей - Лоренца Джентиле

иногда превращался в желание умереть, когда самые крошечные галактики нашей Вселенной состоят из сотен миллионов звезд?

В одной книге, которую читал отец, я видела фотографии, снятые космическими зондами. Сатурн представлял собой идеальную сферу, вокруг которой вращались кольца, разделенные маленькими спутниками. Нептун был одно сплошное небо. У Урана было ледяное сердце. Марс был красной пустыней. Венера – золотой побрякушкой. Меркурий – жемчужиной с синими крапинками. Загадочные разноцветные сферы, вращающиеся вокруг Солнца и своей оси и парящие в звездной пыли.

«Ах, эта чудесная, душераздирающая красота созидания», – повторяла я себе, цитируя «Отелло» в интерпретации Пазолини[26], которого нам показывала мама.

Мне так хотелось радоваться тому, что у меня уже было, но вместо этого ночами я мечтала улететь в бескрайний космос, а потом обернуться и посмотреть на далекую Землю, которая, как на том знаменитом снимке «Вояджера-1», Pale Blue Dot[27], была всего лишь маленькой точкой. Все предстало бы в другом масштабе: дома бы превратились в спичечные коробки, дороги – в следы улитки, многоэтажки – в морковки в поле, а мои огромные проблемы – в детские игрушки.

Для моего отца астрономия была чем-то вроде инструкции по эксплуатации будущего, а для меня – поэтическим сборником. Кто стремится исследовать мир, не может считаться потерянным.

Я и по сей день размышляю о Вселенной и ее тайнах, когда у меня плохое настроение. Наша планета – это чудо, но никто, похоже, не обращает на это внимания. Мы – это нечто невероятное, практически невозможное, и мы принимаем себя как должное.

Интересно, моему соседу не дают спать похожие мысли? Я уже целый час слушаю его шаги над головой: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Пробую представить себе его перемещения. На кухне он открывает и закрывает холодильник и шкафчики, в туалете включает и выключает свет и откручивает и закручивает кран, а в гостиной, кажется, орудует чем-то тяжелым…

Пытаться снова заснуть бесполезно. Я встаю и, закутавшись в одеяло, иду в кабинет-мастерскую, стараясь не разбудить Эудженио.

Из ящика я достаю красивую бумагу для писем, которую мне подарила мама. «Если почувствуешь себя одиноко, – сказала она, протягивая мне ее на десятый день рождения, – напиши письмо и отправь куда-нибудь. Мы не одни, если нам есть что сказать». Это был один из самых чудесных подарков, что мне приходилось получать, один из немногих, потому что отец не верил в подарки и дома мы их почти не дарили. Бумага очень плотная, цвета слоновой кости, внизу каждого листа и на оборотной стороне конвертов акварелью нарисованы жирафы. В коробочке лежат листы и карточки двух разных форматов.

Я беру маленькую карточку, выуживаю из кармана перьевую ручку и сажусь писать. Закончив, я, все так же в одеяле, босиком, открываю дверь и поднимаюсь на этаж выше.

Свет на лестничной клетке оставляю выключенным – пусть будет темно. Не хочу, чтобы кто-нибудь меня увидел и принял за снежного человека или облако в носках с сердечками.

Из-под двери паренька сочится свет. Я наклоняюсь, поддерживая одеяло, чтобы оно не касалось пола, и просовываю записку в щель.

«Спать – значит расставаться с миром».

Х. Л. Борхес

Шаги прерываются. Я слышу, как записка шуршит по полу. С выпрыгивающим из груди сердцем жду, откроет ли он дверь. Но он не открывает. Он снова принимается шагать, в еще более напряженном ритме. Совершенно игнорируя мой совет.

17

Я часто заставала маму за прослушиванием музыки, на диване, с отсутствующим, блуждающим по комнате взглядом. Мне случалось напугать ее, когда она танцевала наедине с собой в полутьме, подняв руки и водя по воздуху тонкими пальцами. Она сливалась со светлой печальной мелодией и терялась в другом измерении. Я часто заставала ее за книгой: она так в них погружалась, что и не слышала, как я вхожу. Или за рисованием, или за рассматриванием какой-нибудь интересной штуковины, которую папа притащил домой. Я останавливалась на пороге и смотрела на нее, не отрывая глаз, – будто она была воздушным шариком, а я изо всех сил держала его за веревочку, чтобы не упустить. Когда она наконец меня замечала, то жестом подзывала к себе.

«Искусство позволяет путешествовать без необходимости уезжать, – шептала она. – Это наша крепость, и никто ее не захватит».

Вот в каком духе она воспитывала нас с Андреа. Красота и культура были самым могущественным оружием против зол этого мира, и именно они должны были нас спасти.

Но я хотела лишь одного: спасти ее и быть спасенной ею.

Одетая в огненно-красное платье с оборками, Аделаида открывает дверь. Она заставила меня пообещать, что я немедленно ей сообщу, если о магазине будут какие-нибудь новости, – и вот я в восемь тридцать утра понедельника стою у нее на пороге.

Какое-то время я топталась у нее перед дверью, на коврике в форме сердечка, не решаясь постучать. Вдруг она уже передумала: зачем тратить столько сил на такую затею, да еще и с кем-то вроде меня? Я бы ужасно расстроилась, если бы она сказала, что у нее нет времени на эти выдумки, что кукольный домик был не такой уж хорошей идеей, что я могу оставить себе детали и сделать из них что-нибудь полезное. У меня бы недостало сил признаться, что я уже начала над ним работать.

Но вдруг я услышала, как за дверью смеется Арья, а ее мама за ней гоняется, и желание снова их увидеть пересилило все мои страхи. Какие они по утрам, Арья с Аделаидой? Их все так же окружает аура семейного счастья? Я бы с радостью испытала его еще раз – и вот мои костяшки уже делают свое дело, и дверь сразу же открывается. Арья и Аделаида выходят нарядно одетые, с растрепанными волосами, розовыми щеками и сияющими улыбками.

– Утром понедельника не хватает какого-то огонька. К тому же я сегодня во вторую смену… – оправдывается Аделаида, приглаживая рукой тюлевую юбку.

– Есть новости. – Я сразу перехожу к делу и пересказываю ей вчерашний разговор с Шерстью-С-Примесью-Шелка.

Это приводит ее в восторг.

– Проникнуть в магазин под предлогом починки, а самой в это время приглядывать за потенциальными покупателями! Вот видишь? Ты восхитительна!

Она говорит, что хочет пойти в магазин со мной, но вместо того, чтобы спуститься, приглашает меня войти. Я пытаюсь донести до нее, что неизвестно, сколько там пробудет риелторша, но не могу сдвинуть ее ни на миллиметр.

– Если мы ей нужны, она подождет. В жизни надо заставлять себя ждать, – настаивает она, ведя меня в свою комнату. – Примерь-ка, – приказывает она, протягивая мне сатиновое платье цвета старого золота.

Я качаю головой.

– Спасибо тебе большое, но мне совсем…

– Не заставляй себя уговаривать. – Она держит платье прямо передо мной, как оружие. – Примерь, и все. Хватит думать – воображай. Поддайся течению.

Она открывает дверь ванной и продевает вешалку в колечко шторки для душа. Платье идет волнами по непромокаемой ткани, сверкая, как настоящее золото. Если я отступлю, Аделаида однозначно смертельно обидится, так что мне не остается ничего, кроме как пойти за ней. Оставшись в ванной одна, я смотрю на платье и чувствую, как во мне поднимается паника. Я не помню, когда в последний раз надевала красивое платье, но с тех пор прошло минимум лет пятнадцать.

Поначалу моей маме это нравилось. Она любила открывать шкаф и показывать мне свои самые нарядные платья. Я смотрела на нее, сидя на полу по-турецки и уперев руки в колени, и просила ее все примерить – так мне нравился этот показ мод. В итоге многие вещи ради забавы надевала я сама.

Тяга мамы к прекрасному была и ее крестом. У отца с братом напрочь отсутствовало чувство красоты, и они часто из-за этого ее ранили. Она мрачнела, переставала говорить и до крови кусала себе ногти. Она до последнего держала все в себе, а потом взрывалась беззвучной яростью. По всему дому будто проходило цунами. Она металась по комнатам и сносила все, что попадалось ей