Лют - Дженнифер Торн

чтобы поесть. Секса в те времена становилось только больше; мелкие ссоры, конечно, случались, однако неизменно приводили к тому, что мы лучше узнавали и понимали друг друга. Так сказать, кровью скрепляли договор.

Прежде за сексом никогда не следовало охлаждение, и после него никто спешно не вспоминал о кое-каких делах. Теперь даже спонтанный секс за сараем превратился в рутину.

Не сбавляю шаг. Хью нагоняет меня.

– Извини. Просто… ты права.

– В смысле? – Я ничего не говорила.

– Сегодняшний день я обязан провести с тобой и детьми. – Он так сильно хмурится, что рот кажется вырезанным из камня. – Мне тяжело смотреть на них. На тебя. Тяжело смотреть на меня? – Я фыркаю. – Тогда чем мы, по-твоему, только что занимались?

Я продолжаю идти, пиная камушки; наконец, Хью замедляет шаг и встает посреди дороги. Упрямство велит мне не останавливаться, но я поступаю наоборот. Оборачиваюсь к мужу, готовая его выслушать.

– Я не могу вас потерять. – Хью широко разводит руками. – Никого из вас. Не могу. Я этого не переживу.

Наклоняю голову набок – обычно я делаю так, когда кто-то из детей устраивает крик по пустякам.

– Тс-с. Замолчи. Выброси это из головы.

– Я рад, что ты не веришь. Правда рад. Но…

– Замолчи. – Я не хочу слышать «но». Отворачиваюсь.

– Мамочка! – Эмма вырвалась на свободу и мчится к нам по аллее, угрожающе нагнув голову, словно маленький носорог, – я даже опасаюсь, как бы она не упала и не ободрала личико. Опускаюсь на корточки, подставляю руки, но дочь проносится мимо, ее визг превращается в восторженное: – Папочка-папочка-папочка!

Хью хватает ее, несколько раз подбрасывает вверх и ловит, пока она не повисает в его руках вверх тормашками, радостно хохоча и размахивая кулачками. Светлые кудряшки Эммы болтаются, точно ветряные колокольчики. Хью подкидывает ее еще раз, и вот она уже сидит на его бедре, прижимаясь к нему с широченной улыбкой. Мой муж наконец расслабляется, лицо разглаживается от морщин – передо мной Хью на отдыхе под солнцем.

Мне не то чтобы становится легче – я чувствую, что должна бы испытывать облегчение, покой, умиротворение. Мы возвращаемся домой, все хорошо, замечательно, чудесно, волшебно, и все же наши ноги ритмично ступают по гравию – раз-два, левой-правой, – как будто под ними, отмеряя время, тикают часы.

Чарли мы находим в саду за домом: он сидит на краешке длинного деревянного стола, достает из пластикового ведерка с клубникой по одной ягоде, передает Салли и завороженно глядит, как при помощи блестящего фруктового ножа ее толстые пальцы превращают клубничину в симпатичную спиральку. Салли уже выставила на стол гренки с сыром, салат и кувшин морса из черной смородины с мятой из нашего огорода. Макс сидит рядом с Чарли, прямой, как струна, дожидаясь, когда на землю упадет что-нибудь вкусненькое; из его приоткрытой в надежде на угощение пасти к траве тянется серебристая нитка слюны.

В нескольких ярдах позади них босая Эйвери переступает по кирпичному бордюру цветника – один плавный, скользящий шаг за другим вдоль идеальной кривой. Когда Салли, не поднимая глаз, окликает ее коротким: «Э-эй!» – Эйвери спешит к столу, как будто сегодня она не приглашенная соседка с полным правом бездельничать, а нанятая прислуга.

Только теперь Салли обращает взор на нас.

– А, так вы нашли друг друга.

Не знаю, что ответить: меня смущает многозначительный огонек, пляшущий в ее глазах, – но Хью опускает Эмму на землю, берет из ведерка клубничину и, закинув ее в рот, просто говорит:

– Точно, нашли. Показываю на клубнику.

– Помочь?

– Не-ет, – стонет Чарли, – ты все испортишь!

– Это просто ягоды, что я могу испортить? – Я не на шутку обижена.

– Все уже сделано, расслабьтесь. – Салли желает меня успокоить, но я кажусь себе дурой, ненужной дурой.

Разумеется, все сделано. Эмма нашла себе стул и пластмассовую тарелку, Чарли даже не смотрит в мою сторону. Ерошу его лохматые каштановые волосы. Он шлепает меня по предплечью. С улыбкой убираю руку, стараясь не чувствовать себя еще более уязвленной. Я все понимаю. В проявлениях любви Чарли непостоянен. Он прибегает ко мне, когда его нужно обнять, утешить, приласкать, а после вновь потихоньку отдаляется, прячется в собственном мирке. Все это я уже проходила, но, возможно, мне тоже нужно утешение.

Эгоистичная мысль. В духе моей матери. Клянусь Богом, Нина, ты создана для того, чтобы изводить меня! Стоп. Ты нисколько на нее не похожа.

Вздрагиваю от звука хлопнувшей двери, оборачиваюсь и вижу, как Хью энергичным непринужденным шагом проходит через оранжерею и скрывается в доме – видимо, пошел-таки заниматься кое-какими делами. Мой взгляд скользит вверх, на фасад дома и окно его кабинета. По стеклу плывут отражения облаков. Хью мне не видно, но я знаю, что он там, в кабинете. Вот тебе и целый день с семьей.

– Съешьте салата. – Салли подталкивает миску ко мне.

Я голодна как волк, и салат выглядит очень аппетитно, однако от жеста Салли мне становится как-то кисло и есть уже не хочется. Ненавижу чувствовать себя здесь гостьей. Не знаю, как сменить этот настрой. Иногда я готова мириться с неловкостью своего положения – я леди Тредуэй, что бы, мать вашу, это ни подразумевало, – но только не сегодня. На самом деле не сильно-то я и отличаюсь от Хью. Мое единственное желание – бежать. Некоторые вещи остаются неизменными.

Салли наблюдает за мной. Наклоняется, подмигивает.

– Хотите, добавим в морс немного «Пиммса»[2]? Выдавливаю из себя улыбку и ложь:

– Ох, не сейчас. Я обещала заглянуть к Джо.

– Вот как? – Салли на миг теряется, затем ловко отворачивается и принимается накладывать еду детям. – Ну, кто у нас проголодался?

По очереди целую детей в потные лобики, смутно надеясь, что они обнимут меня, дадут понять, что я им нужна, однако они лишь жадно тянутся к кружкам с морсом. Макс тычется носом мне в ногу, потом вновь переключает внимание на стол и бдительно следит за вкусняшками.

Через полтора часа Эмму нужно укладывать спать. Это буду делать я – задерну шторы, спою ей песенку, – а пока вполне можно навестить Джо. Прогуляюсь пешком – до нее десять минут ходу, – выпью чашечку «Эрл Грея», верну себе ощущение нормальной жизни, и домой.

Дойдя до центральной улицы, готовлюсь появиться на публике – встретить старую компанию перед пабом, но на этот раз вся деревня словно бы чутко дремлет. Ставни в окнах Тинкеров по-прежнему закрыты, закрыт и паб. Вывеска в виде головы раскачивается туда-сюда, точно ей наподдали, отчего кажется, будто датчанин кивает. Внизу на его шее тонкая красная полоска – голову-то