Геометрия скорби. Размышления о математике, об утрате близких и о жизни - Майкл Фрейм

райской птицы не свалилась со смеху с ветки. Убедительного ответа так и не последовало.

В 1915 году статистик и генетик Рональд Фишер объяснил возникновение половой окраски в ходе эволюции, заметив, что орнаментальная окраска должна была изменяться в соответствии с усредненными предпочтениями[101]. Но каким образом она эволюционирует? Фишер предложил двухэтапную модель. Изначально орнаментальная окраска указывала на крепкое здоровье или иной признак, реально значимый для выживания. Когда предпочтение (половой отбор), основанное на такой окраске, становится устойчивым (примером может служить всем известный петушиный хвост), орнамент перестает быть признаком выживаемости и выбирается просто потому, что потенциальные партнерши находят его привлекательным.

Последователь и продолжатель идей Уоллеса биолог-эволюционист Амоц Захави в 1975 году предложил принцип «гандикапа», согласно которому окраска – это препятствие для выживаемости, и его существование показывает, что ярко окрашенная особь имеет преимущество перед другими, поскольку сумела выжить, несмотря на такой недостаток[102]. Многие биологи сочли данный аргумент убедительным. Многие согласны с ним до сих пор.

В 1986 году эволюционный биолог Марк Киркпатрик доказал, что, если неблагоприятный аспект окраски для выживания прямо пропорционален его благоприятствованию для размножения, то ни окраска, ни половое предпочтение не будут развиваться в ходе эволюции[103]. Следовательно, за счет отбора признак не получит расширения в популяции. Затем в 1990 году еще один эволюционный биолог, Алан Графен, показал, что при нелинейном соотношении между неблагоприятным аспектом яркой окраски и половым предпочтением принцип «гандикапа» может объяснить развитие такой окраски[104]. Заметьте: «может», но не «должен». Научный спор продолжается.

Накопленные данные Прам интерпретирует в поддержку идеи о том, что окраска и предпочтения коэволюционируют вне действия естественного отбора, то есть и эстетический, и естественный отбор являются двигателями эволюции. Эстетический отбор порождает исторически обусловленные вариации; они каждым элементом зависят от последовательности событий и могут развиваться весьма замысловатыми путями. Фраза Прама «Красота – дело случая» говорит в пользу великого разнообразия форм и кажется неоспоримой, ведь в мире существует около десяти тысяч видов различных птиц. Сложность этих вопросов показывает, как непросто исследовать роль эстетического отбора.

Итак, красота обладает знакомыми и незнакомыми чертами, а эволюция и красота связаны весьма замысловатыми узами. Эволюционный подход поможет нам увидеть, как соотносятся между собой красота и скорбь.

Во-первых, эволюция отчасти проливает свет на различия между красотой и красивостью. Напомню историю про рождественские гирлянды. Красивость – это то, что мы видим на поверхности, а красота затрагивает какие-то трансцендентные глубины сознания. Огни и деревья – настолько разные миры, что само их сочетание подразумевает новизну. (Заметим, что сочетание несвязанных между собой объектов не всегда бывает красивым. Рождественская гирлянда на миске с попкорном вряд ли кому-то покажется красивой.) Узнаваемость исходит из того, что оба предмета являются частью нашей повседневности. Возможно, теория Берлина объясняет тот факт, что разноцветные огоньки вызывают меньший эмоциональный отклик: «…слишком незнакомые модели [обилие разноцветных огней] не вызовут отклика, достаточного для возникновения большого конфликта». Вероятно, это так, но мы лучше посмотрим, что пишет Прам в работе о шалашах, которые строят самцы шалашника. Шалаш – две параллельные стены, сплетенные из веточек (погуглите картинку, это вас впечатлит), возводимые для приманивания самки. Как объясняет Прам: «Самец атласного шалашника собирает предметы для украшения шалаша исключительно василькового цвета и складывает их на соломенной подстилке, располагаемой на участке прямо перед шалашом. <…> В большинстве популяций большого серого шалашника самцы собирают и выставляют напоказ перед своими шалашами светлые камешки, косточки и раковины улиток»[105]. Эстетический отбор показывает, что композиция из веточек в сочетании с монохромными предметами – это красиво.

Почти наверняка мама объясняла свой эстетический выбор, не руководствуясь брачными ритуалами шалашников. Что бы она подумала, если бы ее десятилетний сын рассказал ей об ухаживаниях птиц? Наверное, она сказала тогда, что красивенькие гирлянды были слишком «суетными», чтобы быть красивыми. Красота должна быть чище и проще. Мир во всей его запутанности и хаосе может быть красивеньким. Мама, конечно, не стала бы использовать слово «трансцендентный», хотя, несомненно, она его знала, поскольку много читала. Но я полагаю, что именно это она пыталась описать: ее собственное понимание того, что отделяет красоту от красивости.

Наша ветвь филогенетического древа отделилась от ветви птиц более трехсот миллионов лет назад. Стоит ли сделать вывод о том, что монохромное ощущение красоты генетически передалось людям и птицам от общего предка? Пока мы не знаем, как работает бо́льшая часть нашего генетического кода, вряд ли идея наследования чувства прекрасного может быть убедительной. Скорее всего, это чувство возникало отдельно и независимо на нескольких эволюционных ветвях. Если вы считаете, что такого не может быть, вспомните, что глаза возникали – отдельно и независимо, – быть может, сорок раз в течение всей истории жизни на планете.

Выработалось ли у других видов восприятие монохромной красоты? Монохромны многие цветы, хотя, конечно, не все. Многие, хотя, разумеется, не все, птицы окрашены лишь в несколько цветов, а в оперении превалирует только один цвет. Например, многие лебеди почти полностью белые, а многие самцы кардиналов почти полностью красные. Похоже, половой отбор приходил к такому решению множество раз. Но почему? По-видимому, в абстрактном перцептивном пространстве оно располагается на локальной вершине, если мы позаимствуем понятие адаптивного ландшафта у генетика Сьюалла Райта[106]. Для многих видов понятие о красоте является (в настоящий момент) адаптивной доминантой. Но нет ничего фиксированного, поскольку каждый вид развивается на фоне эволюции других видов. Если взглянуть шире, эволюция являет собой коэволюцию: мы эволюционируем все вместе.

Трансцендентность красоты – последняя деталь, необходимая, чтобы понять взаимосвязи между скорбью и красотой, а также между красотой и геометрией. Переживание как скорби, так и прекрасного связано с необычайно сильными эмоциями, которые необратимо меняют наше бытие. Кроме того, в ощущениях скорби и красоты присутствует трансцендентность. Увидеть нечто прекрасное означает заглянуть в некую глубину; скорбеть значит ощущать утрату, от которой мы не сможем оправиться долгие годы, а может, всю жизнь.

Красота геометрии также подразумевает большое эмоциональное напряжение, она необратимо меняет наше восприятие, и она трансцендентна. Ибо мы не видим всю геометрию – только ее частичку, намек, тень чего-то более глубокого. Наши мысли о прекрасном – это зеркало, только с помощью которого и можно увидеть общие черты геометрии и скорби.

Впрочем, довольно пространных рассуждений. Я проиллюстрирую эти связи на примере сюжетов из жизни. Не потому, что я считаю свою жизнь какой-то особенной, а потому, что тонкие понятия порой гораздо эффективнее передаются через конкретные сюжеты, чем через абстрактные слова. А еще я надеюсь, что мои истории