Причуды богов - Елена Арсеньева

Яцека она знала почти так же давно, как старуюБогуславу. Был он года на два младше Юльки, а потому она приняла его как живуюигрушку и, право же, была почти единственным человеком в доме, коего не пугалоуродство и злонравие ребенка. Посули в награду лакеям и денщикам тысячу злотых,все равно никто из многочисленных любовников Агнешки не пожелал бы признатьмальчишку своим. Будто зачал его сам нечистый, и только Богуслава породственности да Юленька по малолетству и любви к своей няньке могли быть с нимласковы. Впрочем, только им он и платил большей или меньшей приветливостью,поскольку весь остальной род человеческий вызывал в нем неприязнь, ну а к князюНиките Ильичу Яцек с первых мгновений жизни питал особенную злобу и даже как-тораз до крови прокусил ему руку, когда князь, желая порадовать добрую Богуславу,вознамерился погладить ее внука по голове. Был Яцек редким пакостником,умевшим, однако, все обделывать шито-крыто, так, что долгое время никто недогадывался о его проказах, пока князь не застиг его на месте преступления.

Зайдя в неурочный час в парадную залу,увешанную по стенам портретами государей русских, князь остолбенел, увидев тамвовсе голого Яцека, с непристойными телодвижениями выплясывавшего краковяк,приглашая присоединиться к себе то одного, то другого царя или царицу, а ихмолчаливый «отказ» встречал такими словечками, которые более уместно услышатьиз уст грязного, опустившегося пьяницы, нежели восьмилетнего ребенка. Болеетого, он грозил всякому портрету железным аршином, оказавшимся в его руках.Особенно досталось Петру Великому. Вообразив, что сей грозный царь смотритнасмешливо на его мерзкие чудачества (что и было въяве!), Яцек, разъярясь,вдруг хватил аршином по портрету, да так, что порвал полотно. У князя помутилсяразум от ярости. Он вырвал железный аршин из рук Яцека и так отходилдьяволенка, что унесли мальчишку чуть живого, да и самого Никиту Ильича едваудар не хватил.

На кухне судачили: помрет, мол, парнишка,почитай, кровью истек! Ан нет, оклемался Яцек. Не истек кровью, не умер,выздоровел – однако переменился разительно, словно подменили его! Притих,сделался кроток, почтителен, с охотою взялся за учебу, особенно за книжкидуховного содержания, и весь его облик – тихий, благостный, со склоненнойголовою и потупленными очами – выражал одно: радостное смирение. Самую большуюстрасть его теперь составляли птицы. Он держал их в своей комнатушке: канареек,соловьев, скворцов, – учил разным напевам под органчик или дудочку или самнасвистывал им песенки. Птицы у Яцека почему-то долго не жили: то одну, тодругую находили лежавшей в клетке лапками вверх. Конечно, следовало бывоспретить ему губить божьих тварей, да ни у кого, прежде всего у князя,который втайне стыдился той вспышки ярости, язык не поворачивался и рука неподнималась лишить несчастного его забавы. Почему несчастного? Да потому, чточерез год ли, другой после случившегося заметен стал у Яцека горбик, которыйпотом обратился в довольно большой, уродливый горб. По углам прислугашепталась: мол, барин набил мальчонке горб, иначе откуда бы ему взяться? Итолько старший повар Федор Иванович, подвыпив, во всеуслышание заявлял: «Выдумаете, с чего Яцька таково-то переделался? По добру или по уму? Да ничуть жене бывало! Это злоба его в горб свернулась – лежит, ждет своего часа! Надо ж ейбыло куда-то деваться до поры до времени!»

А потом случилась беда. Княгиня АнгелинаДмитриевна, очень хотевшая ребенка, наконец забеременела. Все в доме, и впервую очередь Юленька, которой тогда было лет шестнадцать, не знали покоя,ожидая радостного события. Но однажды княгиня, спускаясь с лестницы, увидела наступеньке тень Яцекова горба – и оступилась со страху, и съехала с лестницы –и, понятно, скинула. Никого тут никто не винил, что бы там ни бурчал на кухнеповар Федор Иванович, однако же Богуслава сама попросила князя отпустить ее отдел, позволить жить не в господском доме. Яцек пристроился на работу недалеко,в костеле: двор подметать, храм в чистоте содержать. Юлия встречалась с нимчасто, но всегда с тщательно скрываемым испугом, раз от разу примечая, что горбЯцека становится все уродливее и громаднее.

* * *

Вот и сейчас – она невольно вздрогнула, когдадверь начала приотворяться и жаркие глаза заглянули в комнату.

– Спите, панна Юлька? – прошелестелшепоток, и она отозвалась:

– Доброе утро, Яцек! Нет, я давно встала. Чтотам на улицах?

– Да так, тихо все. – Яцек вошел, зябкопотирая руки. – Ишь как здесь тепло, а на дворе подмораживает. Я поутрузатопил печку-то, дрова уронил, думал – разбудил вас, ан нет: глянул в щелочку– вы спите как убитая. Ну я и пошел в костел…

Он вдруг осекся, уставившись на клетку, вкоторой сердито нахохлились синицы.

– Как это… Кто это ее сюда?.. – Онзапнулся.

– Надо думать, ты, кто ж еще, – пожалаплечами Юлия, удивляясь, что Яцек, оказывается, может так неистово краснеть –ну чисто кумачом!

– А, да, – криво улыбнулся он. – Яведь хотел перенести ее в мансарду, где прохладнее, да, верно, позабыл здесь,когда заглянул…

– В щелочку, – неприязненно уточнилаЮлия, отворачиваясь.

Чего он врет! В щелочку, конечно! Он прокралсяв комнату и разглядывал ее, спящую, в этом нет сомнения. Счастье, чтоБогуславина рубаха обширна, как палатка, ее и пуля не пробьет, не то чтонескромный взор. Однако представить себе, как Яцек приотворяет дверь, крадетсяна цыпочках, пожирая нескромным взором спящую, и до того увлекается этимсозерцанием, что даже забывает клетку с синицами, – представить все этоотвратительно. Вообразив, как Яцек, потеряв голову, лезет к ней под одеяло, онатак передернулась, что, враз поняв все ее мысли, горбун внезапно побелел,словно не только от лица, но и из всего тела его отхлынула кровь.

– Брезгуете? – проскрипел он. –Брезгуете мною, да?

– Что это ты, Яцек? – прищуриласьЮлия. – Не забывайся, знаешь ли!

– А ведь вы в моем доме, панна Юлька, –вкрадчиво сказал Яцек. – Пользуетесь моим гостеприимством, однако же…

– Дом вовсе не твой! – перебилаЮлия. – Дом Богуславы! И купил его, между прочим, для Богуславы, а не длятебя, мой отец!

– Ваш отец… – голос Яцека был как скрежетзубовный. – Ваш отец, будь он проклят! Жалею, что ушел он от рук моих! Ябы ему горло-то перервал! Всего бы разорвал! Потихоньку, по жилочке… Чтобкровью да криком изошел, как я исходил, когда он меня железным аршиномохаживал! С тех пор-то я в чудище превратился, в горбуна, коим панна Юлька такбрезгует!